пышные, с узорами из розовой и голубой глазури. Она держала их в цветной коробке, на которой были изображены приключения Робинзона Крузо.
И еще у нее была мания называть его ангелочком…
Вильмошу сейчас самое меньшее восемьдесят, его сестре — шестьдесят пять. Более точно Франк определить затрудняется: в детстве возраст других меришь совсем не той меркой, что потом.
Для него они всегда были стариками, и здесь он впервые узнал, что можно разом вынуть изо рта все зубы — часовщик носил искусственную челюсть. Жмоты они страшные. В скупости брат с сестрой не уступают друг Другу.
— Позвонить? — осведомляется Стан, которого нервирует стояние на безлюдной площади, да еще при лунном свете.
Франк звонит сам, удивляясь, что шнур висит так низко: в прежнее время, чтобы дотянуться до звонка, мальчику приходилось вставать на цыпочки. В правой руке у него пистолет. Он готов, как в первый раз у Мицци, сунуть ногу в дверь, чтобы не дать ей захлопнуться. Издалека, словно в церкви, приближаются шаги. Еще одно воспоминание! Длинный широкий коридор с темными стенами и таинственными, как в ризнице, дверями вымощен серыми плитами, между которыми по-прежнему кое-где виднеются щели.
— Кто там?
Это старая барышня Вильмош. Она не робкого десятка.
— Я от священника, — отвечает он.
Он слышит, как снимают цепочку; потом выдвигает ногу, прижимает пистолет к животу, шепчет Стану, движения которого неожиданно становятся странно неуклюжими:
— Входи.
И обращается к старухе:
— Где Вильмош?
Боже, какая она маленькая! И седая! Она складывает руки и лепечет надтреснутым голоском:
— Но вы же знаете, сударь: он год как умер.
— Давайте сюда часы.
Он узнает коридор и темные бумажные обои — имитацию кордовской кожи, на которой еще просматриваются золотые прожилки. Налево будет мастерская со столом — там, вставив в глаз лупу в черной оправе и склонясь над работой, сиживал Вильмош.
— Где часы?
И, начиная нервничать, поясняет:
— Коллекция.
Потом наводит пистолет:
— Давай побыстрей, не то худо будет.
Похоже, дело едва не сорвалось. Он не учел, что Вильмош за это время мог умереть. С ним было бы легче. При его боязливости он тут же отдал бы часы.
Старая грымза из другого теста. Пистолет она разглядела, но, чувствуется, не намерена капитулировать и будет бороться, пока есть хоть один шанс.
Тут подает голос Стан, о котором Франк начисто забыл.
— Не освежить ли ей память? — картавит он.
Парень, видимо, поднаторел в таких штучках. Кромер выбрал не новичка. Может быть, даже нарочно — не доверяет Франку?
Старуха прилипла к стене. На лицо ей упала прядь редких желтых волос. Она раскинула руки, прижав ладони к имитации кордовской кожи.
Франк машинально повторяет:
— Часы!.. Часы!..
Выпил Франк немного, но ощущение у него такое, будто он здорово набрался. Все смутно, расплывчато, лишь отдельные детали вырисовываются с утрированной отчетливостью — желтовато-серая прядь, прилипшие к стене ладони, взбухшие голубые вены на старческих руках.
Он, обычно такой хладнокровный, вынужден слишком резко обернуться, чтобы посмотреть, где Стан, и фуляр развязывается. Прежде чем Франк успевает подхватить платок и прикрыть лицо, старуха узнает его и вскрикивает:
— Франк!
И, что уж вовсе глупо, поправляется:
— Маленький Франк!
Он жестко повторяет:
— Часы!
— Знаю, знаю, ты все равно их найдешь. Ты всегда умел настоять на своем. Только не делай мне больно! Я скажу…
— Боже мой, это же Франк! Маленький Франк!
Старуха приободрилась, но в то же время трусит еще отчаяннее. Она стряхнула с себя оцепенение, и голова у нее работает снова — это заметно. Она семенит по коридору в кухню, где Франк замечает плетеное кресло и толстого рыжего кота, свернувшегося клубком на красной подушке.
Кажется, будто старуха говорит сама с собой или твердит молитву, шевеля костлявыми руками в рукавах старого платья, которое висит теперь на ней мешком.
А вдруг она лишь пытается выиграть время? Старуха испытующе поглядывает на Стана, пытаясь определить, не окажется ли тот жалостливей, чем Франк.
— Да зачем они тебе? Подумать только, ведь мой бедный брат любил тебе их показывать, заводил бой, подносил их, одни за другими, к твоему уху, а у меня всегда были для тебя конфеты… Вон, кстати, и коробка на камине, только пустая… Конфет теперь не достать… Ничего не достать… Лучше уж помереть…
Она плачет. На свой манер, но плачет, хотя, возможно, даже сейчас ловчит.
— Часы!
— Он их столько раз перепрятывал из-за всех этих событий… И вот год, как его нет, а ты про это даже не знал!.. Теперь никто ничего не знает… Будь он жив, я уверена…
В чем она уверена? Все это чушь. Пора кончать. Адлер, вероятно, нервничает и, того гляди, уедет без них.
— Где часы?
Она еще ухитряется поправить полено в очаге и, повернувшись к Франку спиной — нарочно, он это чувствует, — разъяренно шипит:
— Под плитой.
— Под какой?
— Сам знаешь. Под третьей. Той, что с трещиной.
Пока Франк искал, чем приподнять плиту в коридоре, Стан стерег старуху на кухне. Она угостила его кофе. франк смутно слышал, как она бубнит:
— Он приходил к нам почти каждый день. И я всегда держала для него пирожные в той вон коробке.
Тут она понизила голос и, словно говоря с соседом, а не с грабителем, лицо у которого закрыто платком, прибавила:
— Боже мой, сударь, неужто он сделался вором? Да еще носит оружие! А пистолет у него вправду заряжен?
Франк разыскал часы, разложенные по футлярам и завернутые в несколько слоев мешковины. Он резко бросает:
— Стан!
Осталось только уехать. С делом покончено. Но старая дура все бубнит:
— Как вы думаете, выпьет он чашку кофе?
— Стан!
