Медленно, с трудом отрывается от пола. На это расходуется немалая порция воли. Зато, оторвавшись, остается делать почти незаметные движения — то руками, то ногами. Головой он касается потолка. И никак не возьмет в толк, что же так восхищает зрителей.
— Я ведь говорил: это просто! Нужно только захотеть, — снисходительно улыбается он.
Так вот, тут то же самое. Он все поймет, если только захочет достаточно сильно. Он попал в трудные условия.
И сразу смекнул: отрываясь от привычной почвы, нужно быть предельно осторожным.
Маленький пример — его прибытие сюда. Шли последние часы, последние минуты пребывания на воле.
Или последние минуты перед этим. Оба выражения одинаково подходят. Главное — сохранить математически точное воспоминание об этих моментах. И воспоминание не стерлось. Он ревниво его хранит. Но это требует постоянных усилий. Каждый день он рискует исказить отдельные штрихи, его подмывает это сделать, и он принуждает себя перебирать в уме детали, нанизывать один образ на другой.
Так вот, не правда, что Камп вышел на порог своего маленького кафе, а завсегдатаи покатились со смеху.
Франку хотелось добавить эту подробность, поверить в нее. На самом же деле он никого не видел, пока к ним не подкатил трамвай, который, как обычно, слегка мотало.
Они даже не переглянулись, решая, с какой площадки войти — с передней или задней. Могло показаться, что провожатый знает привычки Франка и старается сделать ему приятное: они вошли спереди.
У Франка во рту торчала сигарета, у незнакомца сигара, докуренная на три четверти минимум. Он мог бы отбросить ее, пройти в вагон и сесть. Но Франк никогда, разве что в раннем детстве или по принуждению, не садится в трамвае — это его почему-то пугает.
И провожатый остался на площадке.
Этот трамвай, выбравшись за мосты, пересекает чуть ли не весь Верхний город и завершает маршрут на окраине, в квартале дешевых домов для рабочих. Они проехали мимо военных учреждений, но незнакомец не слез. Лишь еще через три остановки он подал Франку знак, оба вышли и подождали другого трамвая с желтым номерным знаком.
Небо в то утро было ослепительное, в городе все сверкало — окна, снег, выбеленные им крыши. Не приукрашивает ли Франк? Нет, и вот в подтверждение один неоспоримый штрих. Дожидаясь второго трамвая, он бросил окурок на снег. Обычно тот покрыт твердой корочкой, и табак должен был бы тлеть еще несколько секунд. А сигарета разом потухла, словно всосала талую влагу. Или, если выражаться менее точно, шлепнулась на снег и утонула в нем.
Франк теперь обостренно восприимчив к таким подробностям — они служат ориентирами. Не будь их, в голову полезет Бог знает что, и поневоле начнешь всему этому верить.
Второй трамвай, на который они сели, следует по своего рода бульварному кольцу, пересекая кварталы уже не города, но еще и не предместий. В вагон то и дело садились женщины с продуктовыми сетками. Ехали они всего по несколько остановок. Франк помогал им входить и выходить, и спутник его не возражал.
На секунду Франк предположил даже, что все случившееся — просто розыгрыш. Только вот кто его разыгрывает? Кромер? Тимо? Или это месть со стороны главного инспектора Курта Хамлинга?
У него хватило ума не выдать свои предположения. В целом он доволен собой даже теперь, когда успел не торопясь перебрать все подробности. Другие обязательно стали бы задавать вопросы, возмущаться или плоско острить. А он со спокойным достоинством выбрал ту же линию поведения, что его провожатый — мелкий чиновник, простой инспектор.
Ему не дали никаких особых инструкций насчет Франка. Просто приказали доставить сюда этого молодого человека. Разве что добавили: «Осторожно. Вооружен».
Сообразить, в каком кармане у задержанного пистолет, ему, разумеется, помог опыт.
Еще больше нравится Франку в своем поведении то, что он не курил нервно сигарету за сигаретой. Бросая одну, тут же давал себе зарок: «Следующую не раньше чем через две остановки».
Они вылезли в новом, очень светлом квартале, который почти неизвестен горожанам: кирпич здесь еще розовый, краска свежая. У самой трамвайной остановки высится группа больших зданий, стоящих внутри обнесенного высокой решеткой двора.
Эти сооружения — бывшая школа или, вероятнее, коллеж. Попадают туда, минуя караульную будку, у которой стоит часовой, но ансамбль в целом выглядит ничуть не зловеще; прямо напротив Франк приметил небольшое кафе, вроде заведения г-на Кампа, только поновее.
— Возможно, придется подождать. Мы прибыли раньше срока.
Это первые слова незнакомца после той фразы, которую он произнес, задерживая Франка. Он выговаривает их отчетливо, словно боится сказать что-нибудь не так.
Франк тем временем думает, что раньше он никогда не выходил на улицу в столь ранний час; сегодня это случилось потому, что дома было нечего выпить.
«Знает ли уже Чотга?.. А Хольст? А Мицци?»
Он спокоен. Все время был спокоен. И сколько потом ни размышлял, остался доволен своим тогдашним поведением. Правда, пересечь школьный двор, даже когда он обнесен решеткой и входишь в него мимо караульной будки с часовым, не такое уж большое дело.
Они повернули направо, поднялись на несколько ступенек, и спутник, распахнув застекленную дверь, пропустил Франка вперед.
Трудно сказать, чем служило раньше это маленькое здание. Может быть, привратницкой. В приемной стояла скамья, помещение было разделено надвое похожим на прилавок барьером, деревянная отделка и мебель выкрашены в светло-серый цвет. Провожатый заглянул в соседний кабинет, что-то сказал там, вернулся и сел рядом с Франком.
Вид у него не более счастливый, чем у соседа. Скорее, напротив. Человек он, похоже, невеселый и совестливый.
Обязанности выполняет если уж не скрепя сердце, то без энтузиазма. В зубах все еще держит пропитавшийся слюной окурок сигары, от которого уже начинает вонять. Он не возражает, когда Франк давит ногой свою сигарету и раскуривает новую.
Он из тех, кого Франк именует «мелюзгой», человек типа Кропецки, рожденный, чтобы им помыкали. В соседней комнате — двери ее распахнуты, но видна только верхняя часть, потому что остальные скрывает прилавок, — сидят, должно быть, шишки поважнее. Франк с провожатым вошли в момент затишья. Но не успевает Фридмайер раскурить сигарету, как до него доносится глухой удар кулаком по лицу. Стоном он не сопровождается — слышен только голос ударившего или того, кто ведет допрос:
— Ну?
Франк жалеет, что не видит происходящего, но встать не решается и ждет новых ударов. Те сыплются один за другим, но всего лишь раз вырывают у жертвы слабый хрип.
— Ну, свинья?
Франк все так же невозмутим. Он уверен в этом: у него было время подумать — целых восемнадцать дней, и за эти дни он стал лишь еще откровенней с самим собой.
Первым чувством, проснувшимся в нем, было любопытство. Он тут же спросил себя: «Здесь вправду всех раздевают донага?»
По всей видимости, сейчас его черед. Почему он вдруг вспомнил о больном животе Минны? Да потому, что слышал: тут бьют ногой или коленом в пах. От этой мысли он бледнеет. Однако парень в соседней комнате не поддается. В минуты затишья слышно только его свистящее дыхание.
— Все еще говоришь, ты ни при чем?
Удар… При известном навыке выучиваешься, вероятно, угадывать по звуку, в какую часть тела его наносят.
Затем град ударов, подавленный стон, и опять тишина.
Больше ничего, если не считать нескольких слов, произнесенных укоризненным тоном на иностранном языке.
