впечатлений — дом, комната, теплый уют, жена, ребенок в колыбели? И кухонные запахи, и домашние шлепанцы?
Нет, несмотря ни на что, Лотту следует повидать.
Франк сделает все для этого необходимое. Некоторое время будет паинькой. Притворится, что язык у него развязывается.
Теперь он знает тех, с кем имеет дело. Рано или поздно они узнают все, что хотят знать. Это не те, что занимают в городе большое здание, где офицеры курят сигары и угощают вас сигаретами, а потом лупят медной линейкой по лицу, как истеричные бабы! Тех Франк тоже считает нулями.
Эти — например, пожилой господин в очках — настоящие.
Бороться с ними надо совершенно по-иному. Что бы ни произошло, каковы бы ни были перипетии борьбы, в итоге она сулит Франку только гибель. Партию выиграет пожилой господин. Иначе быть не может. Не проиграть ее слишком быстро — вот и все, что остается. Ценой больших усилий и абсолютного самообладания у Франка есть шанс затянуть время.
Пожилой господин не дерется сам и других тоже не заставляет бить Франка. На основании двухнедельного личного опыта Франк склонен полагать, что если здесь кого-нибудь и бьют, то лишь заслуженно.
Пожилой господин не дерется и не жалеет времени. Не проявляет нетерпения. Держится он так, словно не слыхивал о генерале и банкнотах, на которые ни разу не намекнул ни единым словом.
Значит, это в самом деле другой сектор? Уж не разделены ли сектора непроницаемыми перегородками? В соперничестве тут дело или в чем-нибудь похуже? Во всяком случае, увидев рубец, пожилой господин помрачнел и до сих пор мрачнеет, когда поднимает глаза на Франка.
Презрение его направлено не на Франка, а на офицера со светлой сигарой. Он не сказал о нем ни слова, прикидывается, будто не подозревает о его существовании.
Он вообще ни на йоту не отклоняется от линии допроса, которая кажется извилистой и произвольной, а на самом деле до ужаса пряма.
Здесь сигаретами не угощают и не дают себе труда изображать сердечность. Франка не называют по фамилии, не хлопают по плечу.
Это другой мир. В коллеже Франк всегда был не в ладах с математикой, и само это слово казалось ему немного таинственным.
Так вот, здесь занимаются математикой. Это беспредельный мир, озаренный холодным светом, мир, где действуют не люди, а величины, числа, цифры, знаки, которые ежедневно меняют свои места и значения.
Слово «математика» тоже не совсем точно. Как это называют пространство, где движутся звезды? Франку все никак не удается вспомнить: бывают минуты, когда он совершенно обессилевает. Не говоря уж о том, что все эти уточнения теперь совершенно бессмысленны. Важно понимать — другого и себя.
Кромер какое-то время казался звездой первой величины. То, что Франк называет «какое-то время», равняется примерно интервалу между двумя допросами. А допросы эти ничем — ни темпом, ни длительностью — не похожи на допрос в главной квартире.
Теперь Кромер почти забыт. Он блуждает где-то высоко-высоко среди безымянных звезд, откуда его небрежным жестом вытаскивают — вернее, выуживают, — ради одного-двух вопросов и тут же отшвыривают обратно.
Бывает логика и логика. Есть логика офицера, думавшего исключительно о банкнотах и, возможно, о генерале; есть логика пожилого господина, который, если ему что-нибудь известно о том, как офицер беседовал с Франком, в душе наверняка хохотал над толстяком.
Все это подводит к одному и тому же неизбежному выводу: того, кто знает столько, сколько Франк, на свободу не выпускают.
Для офицера Франк, в общем, уже мертв.
Толстяк ударил его по лицу, и Франк не заговорил.
Мертв!
Но тут в свой черед на сцене появляется пожилой господин, принюхивается и решает:
— Не так уж он мертв!
Из мертвеца или того, кто на три четверти мертв, можно кое-что вытянуть. А ремесло пожилого господина — вытягивать из людей то, что нужно.
И банкноты, и генерал — пустяки, коль скоро за всем этим кое-что стоит.
А кое-что за этим, бесспорно, стоит: недаром же Франка держат тут, в школе.
Будь на его месте любой другой, за этим все равно кое-что было бы.
Для борьбы с пожилым господином надо спать. Тот, кажется, не спит. У него нет такой потребности. Если сон все-таки смаривает его, он, видимо, заводит себя, как будильник, и в назначенный час снова оказывается бодр, холоден и проницателен.
Это рыба, человек с рыбьей кровью. У рыб она холодная. Он, естественно, не обнюхивает себя под мышками, не высматривает в дальнем окне фигурку размером с куклу.
Он выиграет партию. Она, в сущности, сыграна. У него на руках все козыри, и к тому же он может позволить себе плутовать. Для Франка вопрос о выигрыше давно уже не стоит.
Да и кто знает» захотел бы он еще выиграть, будь это возможно?
Сам он в этом не уверен. Это маловероятно. Важно одно — держаться, держаться долго, каждое утро видеть окно, и как из него высовывается женщина, и как на веревке, натянутой над пустотой, сушатся пеленки.
Важно ежедневно выигрывать еще один день.
Вот почему было бы смешно выцарапывать на оштукатуренной стене палочки, потерявшие всякий смысл. Вопрос в том, чтобы держаться — не из принципа, не в надежде что-либо спасти, не ради чести, а потому, что в один прекрасный день, сам еще не зная почему, он решил не уступать.
Может быть, пожилой господин спит вполглаза, как и он?
В пол круглого рыбьего глаза без век, который подмечает все, пока Франк расчетливо и сладострастно, как к женщине, прижимается животом к доскам.
2
Франк не питает зла к тем, кто любыми средствами пытается сломить его сопротивление, — такая у них служба. Они воображают, что доконают его недосыпом. Устраиваются так, чтобы не дать ему поспать несколько часов кряду, но не догадываются — надо постараться, чтобы и впредь не догадались! — что он выучился спать, что в конечном счете они сами выучили его этому.
Окно напротив закрылось; значит, скоро поведут на допрос. Франк знает: каждый день часы допроса меняются. Еще одна маленькая хитрость противника: не будь ее, держаться было бы слишком легко. Во второй половине дня, и в особенности ночью, время допроса варьируется — и порой значительно. По утрам — гораздо меньше.
Заключенные из соседних камер вернулись с прогулки.
Они наверняка ненавидят Франка, считают его предателем. Мало того что он не слушает их стук и не отзывается на него. Он не желает включаться в цепь. Это Франк тоже понял. Сообщения передаются из класса в класс, от стены к стене даже в том случае, если они непонятны: таким образом у них появляется шанс дойти до того, для кого они бесценны.
Франк не виноват. У него просто нет времени. Охоты — тоже. Перестукивание кажется ему мальчишеством.
Эти люди живут мыслями о воле, о своей участи, о ребяческих забавах. Напрасно они на него злятся. У него такое чувство, словно он разыгрывает гораздо более важную партию и должен взять в ней верх. Будет ужасно, если придется уйти, не восторжествовав перед концом.
Он спит. Он засыпает, как только окно закрывается.
Погружается в сон как можно глубже, чтобы восстановить силы. Слышит иногда шаги в камере
