Почему я подумал о том пироге и даже почувствовал во рту его вкус?
— Роза приготовила тебе завтрак… Я позавтракаю после…
Это нелепо: если бы я посмотрел на нее, она бы почувствовала какое-то недоверие, даже враждебность в моих глазах! А Роза обслуживает меня неловко; она так испугана при мысли о заразе, что сомневается, не уйти ли ей от нас!
Я спрашиваю ее:
— Почему вы подали старое бордо? Она отвечает:
— Это мадам!
Чтобы подбодрить меня! Не пойти ли мне извиниться перед ней? Но извиниться за что?
Глава 3
Одна деталь влечет за собой другую, и так через посредство Жамине, о котором я совсем забыл, я только что вспомнил одну дату, пока единственную. Это не дата воскресенья у Тессонов, не следующий день и, вероятно, не вторник. Это и не четверг[1], потому что «прогулять» четверг не доставило бы мне удовольствия.
По всей вероятности, среда. «Прогулять» — это, очевидно, значило не пойти в школу, но это значило и другое, и нелегко было соединить все благоприятные условия для «прогула». У меня тогда уже была большая голова, и, конечно, в то время она казалась непропорциональной моему маленькому телу.
— Никогда не знаешь, что Эдуар ворочает в своей огромной голове, любила говорить моя мать.
Нужно заметить, что моего брата звали как мою сестру — Меме, но никто и не подумал называть меня уменьшительным именем. Я носил черные шерстяные чулки, сабо, черный сатиновый передник и ранец на спине. От школы в Арси меня отделял километр плохой грязной дороги между двумя рядами кустов (эти кусты навсегда остались для меня кошмаром), и по этой дороге я всегда ходил один, потому что никто из школьников не жил вблизи нашей фермы.
Смешно вспоминать, как я шел, большеголовый, с серьезным лицом, сосредоточенный, никогда не спешил, останавливался, чтобы рассмотреть что-нибудь, хмурясь и размышляя.
В семье часто повторяли:
— Надо спросить у Эдуара!
По поводу чего угодно. Например, за пятьсот метров от нас стояла избушка. Муж работал на железной дороге. Жены, которую звали Ла Татен, почти никогда не было видно. Справляться о ней приходили к нам. И если был дома, то всегда отвечал я.
— Она пошла к своей дочери в Сен-Жан…
Или же:
— Она в поле, рвет траву для кроликов…
Казалось, я наблюдал за всем, регистрировал все в своей большой голове. Теперь я знаю, что это одновременно и правда, и ложь. На самом деле я по-своему развлекался. Я привык к одиночеству. В школе, потому что я всегда ходил туда один, у меня не было товарищей. Нет, я не наблюдал!
Меня поражал какой-нибудь предмет, муха, пятно на стене, и тогда начинались длинные истории, которые я рассказывал сам себе. Я создавал свои радости, мелкие ежедневные удовольствия; например, в классе, когда мне случалось сесть возле печки, я постепенно краснел от тепла и почти засыпал.
«Устраивать прогул» — это было верх блаженства. Мне это удавалось редко, приблизительно раз в зиму, когда я заболевал гриппом, потому что у нас существовала традиция болеть гриппом каждую зиму и все болели по очереди, включая мать, сестру, которая тогда оставалась дома целую неделю. Мне вспоминается другая деталь, которую я записываю на всякий случай. Когда я бывал дома, не в дни «прогулов», то я, как и все, сидел в кухне, потому что только ее и отапливали. И я никогда не садился на стул.
— Ты всегда сидишь на полу, снашиваешь штаны! Да, на полу, возле высокой печки, которая, если смотреть на нее снизу, казалась еще более монументальной, а огонь производил большое впечатление. И это было не все.
Для полного счастья были необходимы еще другие условия. Я устраивался так, чтобы собрать кое- какую провизию: кусок шоколада, яблоко, пряник или печенье. При случае я добавлял к этому несъедобные, но не менее драгоценные вещи: двухцветный карандаш, о котором я давно мечтал, металлическую коробку, полную пуговиц… Сидя на полу, прислонившись спиной к стене, выбеленной известкой, я раскладывал свои сокровища и мог проводить таким образом целые часы, иногда откусывал яблоко, которое медленно сосал, или клал на язык крошку шоколада, кусочек пряника.
Мать ходила по кухне, и я видел главным образом ее юбки. И неизбежно мое спокойствие нарушалось Гильомом, который старался ворваться в мои владения. Я защищался. Вмешивалась мать:
— Что, мне придется запереть вас в разные комнаты? Отдельная комната, чудесное одиночество- это был «прогул», и тогда он возник, как и в других случаях, неожиданно. Погода была серая. Шел дождь. Уже давно коровы мычали в стойлах, и мой утренний сон был особого вкуса, характерного для дней «прогулов».
— Наверное, у меня грипп.
Никто не удивился. В такое время года это было возможно.
— Не вставай. Я принесу тебе слабительное…
Не только слабительное-настойку, которую я терпел, несмотря на ее горький вкус, — но и все аксессуары гриппа в семье Малампэн: эмалированный ночной горшок, его ставили на кусок старого ковра; забавную керосиновую печку, больше похожую на огромную лампу, над которой возвышался барабан из листового железа; с ее помощью можно было топить комнату, где не было печки.
— А ты не дразни своего брата и попытайся не заразиться гриппом.
Влажный компресс на шее… На ночном столике банка, расписанная розовыми цветами, а в ней лимонад… Я знал, что в полдень мне дадут пирожное с кремом на коричневой тарелке, которой пользуются, только когда у кого-нибудь грипп. Весь день дверь, ведущая в кухню, останется приоткрытой…
Любопытно, что каждый раз, когда я решал устроить «прогул», у меня и в самом деле начинался грипп, во всяком случае, поднималась температура, язык был обложен, глаза блестели, и я видел странные сны: было ощущение, что все распухало, красное одеяло, подушка, голова, живот и особенно руки, которые становились огромными. До меня доходили звуки из кухни, а также из коровника, из конюшни, из каретного сарая, куда в тот день из-за дождя отец поставил мотор, чтобы напилить дров. Я слышал, как зубчатое колесо, скрипя, захватывало кору, и представлял себе опилки, сначала коричневые, потом белые, кремовые, тонкий и ровный надрез и, наконец, падающее полено. Я различал стук посуды и действующий на нервы треск маленькой пружины заводного поезда, который и катал на кухонном столе.
Я не ошибся, когда сказал, что это было в среду. Теперь я в этом уверен, потому что около девяти часов мать принялась гладить, а она всегда гладила по средам. Время от времени она просовывала голову в полуоткрытую дверь и, глядя не на меня, а на горшок, спрашивала:
— Еще не подействовало?
Моя кровать, кровать красного дерева, была очень высокая, с двумя набитыми пером матрацами и одеялом, в которых я тонул. Я вспоминаю коров; Эжен их водил к водопойному желобу, — угол его я мог видеть в окно; из-за дождя Эжен натягивал себе на голову куртку и при этом немного пугал меня, потому что рукава куртки висели и казалось, что у него четыре руки.
В памяти у меня множество дыр, но я ясно вижу эту картину и знаю также, что сидел на горшке, серьезный и терпеливый, когда на дороге, как собака, затявкал рожок. Утюг ритмично толкал гладильную доску, и мать недовольно вздохнула, услышав тонкий звук рожка.
Это был Жамине со своим невероятным автомобилем. Что меня удивляет, так это только то, что мать не втолкнула моего брата в комнату и тотчас же не закрыла дверь, потому что, когда Жамине приходила фантазия посидеть у нас, она поспешно выставляла детей из кухни.
Почему его называли Жамине, я этого никогда не знал, и мне никогда не приходило в голову
