принадлежавший матери утюг по-прежнему стоял все в том же стенном шкафу.
Старый учитель сам занимался стряпней, после того как выпивал свой аперитив в кафе на углу в обществе трех-четырех своих ровесников. С террасы он мог издали наблюдать за тем, как дети, озорничая, выходят из школы, в которой он проучительствовал так много лет.
Алену не нравился старообразный домик в Кремлен-Бисетре. Эти визиты к деду были для него неприятной обязанностью, которую он выполнял не без некоторого ропота.
Он не понимал, как можно сидеть в тесной комнате или в окруженном каменными стенами садике, ничего не делая, глядя перед собой, впустую тратя время, лишь изредка произнося невесть откуда взявшуюся фразу.
В детстве Эмиль не ездил к своим деду и бабушке, которые жили в центре Франции и которых уже не было в живых к тому моменту, когда он достиг возраста, когда можно путешествовать одному.
И все же он ощущал смутную неловкость, стоя перед увеличенными фотографиями, что висели на видном месте в столовой домика.
— О чем ты задумался, Ален?
— Ни о чем. Не знаю.
— Ты по-прежнему недоволен, что мы переехали?
— Это будет зависеть от…
— От чего?
— …от кучи вещей.
— Как только ты вернешься с каникул, я куплю тебе мопед.
— А мне не придется дожидаться Рождества?
— Нет.
Эмиль не мог собой гордиться. У него было такое чувство, будто он покупает соучастие своего сына. Но соучастие в чем?
Это немного выглядело так, как если бы он смутно предвидел новую тайную связь между ними. По логике вещей Ален, несмотря на все свое отвращение, в конце концов все же встретится с мальчиком, которого они видели в окне.
Со своей стороны Жовис столкнется однажды лицом к лицу с мужчиной и женщиной, которых знает лишь по голосам, правда, голоса эти поведали ему о самой потаенной их жизни.
Это немного страшило его. Он угадывал иной мир — незнакомый, опасный. И, как добропорядочный отец семейства, разве не должен был бы он сказать сыну:
— Остерегайся, Ален. Это неподходящий для тебя Друг.
А из-за чего? Из-за слов, всхлипываний, хрипов, непристойностей, которые он услышал, подслушал за перегородкой, из-за жестов, картин, которые силился воссоздать?
Все вокруг них выглядело спокойно. Ни тебе прохожих на тротуарах, как на улице Фран-Буржуа, ни сидящих на порогах своих домов стариков, ни открытых еще в этот час лавок. В округе не было ни одного кинотеатра.
Каждый находился в своей ячейке, с играющей пластинкой, с радиоприемником, телевизором или же с ребенком, который визжал, пока его укладывали спать.
Порой раздавался шум заводившегося двигателя и какая-нибудь машина направлялась к автостраде. Проходя мимо домов, можно было услышать голоса, не имевшие смысла, обрывки отдельных фраз.
Они вошли в лифт и поднялись к себе. Бланш гладила в полумраке белье.
Ему вспомнилась когда-то виденная картина: на ней была изображена женщина в голубом переднике, с убранными в высокую прическу волосами, которая вот так же гладила в полумраке. Это было луантилистское произведение, и крошечные пятнышки чистых красок окружали персонаж слабо светившейся дымкой.
Он не помнил фамилии художника. Да это было и не важно.
— Спокойной ночи, мама.
— Ты уже собираешься лечь спать?
— Скорее, он собирается слушать музыку, по-моему.
И тут Ален бросает на отца мрачный взгляд, как бы упрекая его за то, что тот выдал тайну.
Эмиль допустил оплошность. Он не подумал. Его мысли слишком заняты этими людьми, которые живут по ту сторону простой перегородки и не имеют ничего общего с жизнью его семьи и с ним самим.
Именно потому, что он злился на себя, он и подставил Алена почти что предательски.
— Спокойной ночи, сынок. Я пошутил. Я имел в виду всю ту музыку, что слышна в этом доме.
Жена наблюдала за ним. Когда живешь втроем, становишься чувствительным к мелочам, к интонации, к непривычному слову, жесту, взгляду.
Когда Ален ушел, она спросила:
— Вы далеко ходили?
— Дошли до пшеничного поля.
Они жили в этом доме лишь четвертый день, и у Бланш еще не было случая поехать в Париж, выбраться за пределы Клерви.
— Какого пшеничного поля?
— Что на выезде из поселка.
Он сказал «поселка», поскольку не нашел другого слова.
— Чуть дальше будущего бассейна. В воскресенье я покажу тебе окрестности.
— В это воскресенье нужно ехать к твоему отцу.
— Я позвоню ему и скажу, что мы еще не закончили обустраиваться. Чтобы как-то возместить ему это, я в следующее воскресенье заеду за ним, и он пообедает здесь с нами. Мне очень хочется, чтобы он познакомился с нашим новым жилищем.
— Нужно будет купить брюки Алену. Не знаю, что он с ними делает, они у него так быстро рвутся.
Почему он ощутил потребность отправиться в комнату сына? Тот уже лежал в постели, свет был погашен.
— Это ты, папа?
— Я забыл поцеловать тебя.
Из соседней комнаты доносилась музыка — незнакомая — глухая и навязчивая, порой как бы перемежавшаяся с мучительным криком, — и он подумал о разнузданной женщине, чьи вопли Эмиль слышал посреди ночи.
— Чья это вещь?
— Новой группы из Сан-Франциско. Мне о ней рассказывал один мальчик в лицее. У него есть эта пластинка. Но это — большая пластинка на тридцать три оборота, которая стоит двадцать восемь франков.
— Тебе бы хотелось ее купить?
— На какие деньги?
— А если я тебе ее подарю?
— В честь чего это?
В их семье было принято делать подарки только по определенным случаям.
— Скажем, чтобы отметить наш переезд сюда.
— Как хочешь, — сказал Ален и, помолчав, добавил:
— Спасибо.
Ему не терпелось вновь остаться одному и слушать музыку.
Эмиль чуть было не занялся любовью. У него возникло такое желание, пока Бланш раздевалась с присущей ей привычной пристойностью. Он заколебался. Он знал, что хотел он не ее, а женщину вообще, любую женщину, кроме нее, женщину которая…
Он злился на себя за то, что — пусть даже и на миг — примешал Бланш к этим смутным мыслям. Она лежала рядом с ним, ее тело было горячим, и когда он поцеловал ее, то ощутил немного влаги вокруг
