– Да. Ты недавно уже употребила это слово. Из-за чистоты. Из-за мысли, что во мне есть чистота. Еще, может быть, потому, что я знала, что мой отец занимается этим с каждой горничной: однажды, неожиданно войдя в погреб, я застала его врасплох.
– Мой отец таким не был. Я не верю в это. Это, должно быть, ужасно.
– Да. Мне было только тринадцать лет, и на меня это произвело огромное впечатление.
И Жанна добавила с улыбкой:
– Помню, я поклялась себе, что никогда не позволю сделать это с собой ни одному мужчине. Потом-то я поняла, что это может быть прекрасным, если...
– ...если любишь, – с горечью закончила Мад. – А я никогда не любила. Не знаю даже, было ли у меня хоть когда-нибудь желание. Во всяком случае, я на это уже не способна. Мужчины вызывают у меня отвращение, и несколько раз, когда я была с ними, мне ужасно хотелось отомстить за себя. Нет-нет, я вовсе не собираюсь мстить. Просто я ищу себе оправдание. Не нужно было начинать, понимаете? А я начала, чтобы быть, как все.
Но это еще не все. Я хотела этого больше, чем другие. Я всегда стремилась делать больше и лучше, чем другие. В школе, вплоть до предпоследнего года, я была первой в классе. А в тот год судьба распорядилась так, что я была только второй, и в следующем, последнем году я и не пыталась заниматься и нарочно оказалась среди отстающих.
– Я знаю. Я всегда была первой.
– До самого конца?
– Из тщеславия, вероятно. Я бы сказала, из гордости.
– Это из тщеславия вы ждали до двадцати одного года?
– Вероятно.
– Ну так вот, а я по этим же соображениям начала с пятнадцати лет! Забавно говорить об этом с тетей. Никогда не думала, что такое возможно. Вчера вечером, когда мы шли до конца улицы, я кое-что поняла. Я чуть было не бросилась вам в объятия сразу же, как мы вернулись, но мне показалось, что вам этого не хотелось.
– Ты не ошиблась.
– Почему?
– Да потому, что ты была вся на нервах и тебе требовалось успокоиться. И сейчас, впрочем, будет разумнее, если ты спустишься в столовую что-нибудь съесть, а затем вернешься сюда. Ты ведь еще не пила кофе, верно?
– Я не хочу.
– Ты сразу поднимешься снова.
– Это будет уже совсем не то.
– В таком случае пойди в конец коридора и крикни Дезире, чтобы она принесла мне чашку молока и какуюнибудь тартинку. Или ты предпочитаешь рогалики? Они тоже есть.
– Вы думаете, я могу так сделать?
– Да.
– Я скажу, что это для вас?
– Да.
– Но я не могу кричать ей через весь дом.
– Ничего, раз это для меня, она не обидится. Она знает, что я больна.
Они почти не разговаривали, ожидая Дезире, и в их молчании ощущалось некое сообщничество – почти забавное.
– Полагаю, что теперь можно поднять шторы.
У вас, должно быть, глаза уже не болят? Я не ошибаюсь?
– Нет.
– Вы думаете, Дезире знает обо мне?
– У меня есть основания считать, что не знает.
– Впрочем, мне все равно. Тех, кто знает, предостаточно. Иногда я почти хвасталась этим, нарочно выставляла себя напоказ.
Они замолчали, потому что пришла Дезире с подносом и удивленно поставила его на постель.
– Ты проголодалась? – спросила она, бросив на девушку подозрительный взгляд.
– Что там, внизу?
– Ничего. Малыш спит. Анри все еще в конторе. Мадам, – она произнесла «мадам» из-за девушки, – сидит с нотариусом.
– Ты ему звонила?
– Нет. Он только что пришел. Он не изъявил никакого желания с тобой поговорить, даже не намекал на тебя. Он просил доложить о себе мадам Мартино.
– Спасибо тебе.
– А овощи ты будешь есть в полдень? Уже больше одиннадцати.
– Не имеет значения.
– Ты приняла лекарство?
Она наконец ушла, и теперь Мад ждала лишь знака тетки, чтобы устремиться к подносу.
– Признайся, ты ведь очень проголодалась?
– Признаюсь.
– Ты не спустилась вниз из-за матери?
– Отчасти. Вы должны сказать, что мне делать. Может, лучше попросить у нее прощения?
– По-моему, лучше ничего не говорить, держаться так, словно ничего не случилось.
– Вы сердитесь на меня? Это выглядело отвратительно?
– Ты сама прекрасно знаешь, Мад, и этого достаточно.
– Есть столько разных вещей, в которых я не могу разобраться. Вот так! Даже о том, что я наговорила вам сегодня утром, я думаю: а было ли это искренне, не ломала ли я комедию? Может быть, когда-нибудь я покажу вам свой дневник.
– Ты ведешь дневник?
– Уже давно я ничего в него не записывала. Я вела его главным образом до того. Но в некоторые дни, когда бывало особенно противно, мне случалось к нему возвращаться и записывать все, что я думала о себе. И знаете, это не было так уж прекрасно. Я вам сказала...
Я, собственно, даже не знаю, что я вам говорила. Я знала, что вы меня слушаете, что вы мне верите; знала, что вы проявляете интерес ко мне. Я почувствовала это с первого вашего взгляда. Прежде всего мне захотелось возбудить в вас любопытство. Может быть, в конце концов, все это было для того, чтобы говорить с вами так, как я только что говорила? Я хотела вам доказать, что я стою того, чтобы мною занялись, я изо всех сил старалась не разочаровать вас. Вот теперь я говорю правду, тетя.
Я грязная, я порочная. Когда вы мне рассказывали о своем отце и служанке в погребе, мне пришлось опустить голову, чтобы вы не увидели, как я краснею, потому что я-то делала все как раз наоборот. Я, бывало, вечерами вылезала из постели и шла подглядывать в замочную скважину.
– И ты видела?..
– Нет. Они гасили свет. Но я прислушивалась и фантазировала. А потом, уже в своей постели, я с тринадцати лет ложилась по-особому, на живот.
– Я знаю.
– Вы тоже?
Жанна только повела подбородком.
– А девочки в вашей школе тогда тоже рассказывали всякие непристойности, как рассказывают сейчас?
– Некоторые – да...
– И делали кое-какие рисунки?
– Вероятно.
– В четырнадцать лет я знала все слова, которые нельзя произносить, знала, что они означают, хотя дома меня считали совсем невинной. Меня бесило, когда я видела, как мои братья шушукаются по
