деформированном виде. Это было последним экзаменом, последним колебанием.
— Ты считаешь, я должна это принять?
— Посмотрим.
— Видишь ли, это ради тебя… Я хочу сказать… Ты только не сердись… ну чтобы я не была целиком на твоем иждивении, понимаешь?
— Да, конечно, моя дорогая.
Он чуть было не рассмеялся. Она так отстала со своей жалкой любовью, что даже представить себе не может размеров той любви, которую он собирается ей предложить.
Она так напугалась! Кажется такой растерянной! Ела она, как и тогда, с нарочитой медлительностью из страха перед чем-то неизвестным, что ее ожидает. Потом закурила свою неизбежную сигарету.
— Бедная моя Кэй!
— Что? Почему ты говоришь «бедная»?
— Потому что я тебе причинил боль, хотя и довольно случайно. Но думаю, это было даже необходимо. Я хочу добавить, что сделал это без злого умысла, но только лишь потому, что я мужчина. Это может еще когда-нибудь случиться.
— В нашей комнате?
— Нет.
Она бросила ему признательный взгляд. Она неправильно его поняла, ибо еще не знала, что эта комната для него уже как бы ушла в прошлое.
— Пошли.
Когда он ее вел, она шагала с ним в ногу. Джун вчера тоже удалось так приладить свой шаг к его шагу, что их бедра составляли как бы единое целое, когда они шли.
— Знаешь, ты мне сделал очень больно… Я не сержусь на тебя, но…
Он поцеловал ее как раз под фонарем. В первый раз он целовал ее из милости, потому что еще не наступил нужный момент, к которому он готовится.
— Ты не хочешь пойти выпить виски в нашем маленьком баре?
— Нет.
— Ну а здесь — неподалеку, в Баре номер один?
— Нет.
— Хорошо.
Она послушно пошла за ним, может быть не очень убежденная в его правоте. Они подошли к дому.
— Никогда бы не поверила, что ты окажешься способен привести ее сюда.
— Придется поверить.
Он спешил покончить с этим и даже подталкивал ее, чтобы она шла быстрее, как он это делал вчера с той, другой. Но кто лучше него понимал, что не может быть и речи ни о каком сравнении. Мех Кэй колыхался перед его глазами. Ее ноги в светлых чулках замерли на лестничной площадке.
Он наконец открыл дверь, повернул выключатель. Комната была пустой, неубранной, не подготовленной для приема Кэй и казалась холодной. Он понимал, что она готова заплакать. Может быть, он даже хотел увидеть ее плачущей от досады? Потом снял свой плащ, шляпу и перчатки. Помог ей снять пальто.
И в тот самый момент, когда у нее уже выступила вперед нижняя губа и она сделала горестную гримасу, он ей объявил:
— Видишь ли, Кэй, я принял важное решение.
Она испугалась еще сильнее и посмотрела на него взглядом перепуганной маленькой девочки, что вызвало у него желание расхохотаться. Не странно ли в таком состоянии духа произносить те слова, которые он собирался произнести?
— Теперь я знаю, что люблю тебя. Не имеет никакого значения для меня все, что произойдет, буду ли я счастлив или несчастлив, но я все принимаю заранее. Вот что я хотел тебе сказать, Кэй. Вот что я собирался прокричать тебе в телефон, и не только в первую ночь, но и в эту ночь, вопреки всему. Я люблю тебя, что бы ни случилось, чего бы ни предстояло мне вынести, что бы я…
Но теперь пришел его черед быть сбитым с толку, потому что вместо того, чтобы броситься к нему в объятия, как он предполагал, она замерла посреди комнаты с бледным и застывшим лицом.
Может быть, он был прав, когда опасался, что она пока еще не сможет его понять.
Он позвал ее, будто она находилась где-то совсем далеко:
— Кэй!
Она не смотрела на него, оставалась неподвижной.
— Кэй!
Она так и не двинулась в его сторону. Ее первое движение было направлено вовсе не к нему. Она резко повернулась и стремительно исчезла в ванной, заперев за собой дверь.
— Кэй…
Он застыл в полной растерянности среди хаоса, царящего в неубранной комнате. Руки его, протянутые было навстречу любви, бессильно повисли.
Глава 11
Он молчал и сидел, не двигаясь, забившись в кресло, не спуская глаз с двери, за которой не было слышно никакого шума. По мере того как шло время, его нетерпение проходило, сменяясь мягким и убаюкивающим состоянием покоя, в которое он начал погружаться.
Очень нескоро, совсем нескоро открылась дверь, так тихо, что он не услышал даже ее предупреждающего скрипа; сперва он увидел, как поворачивается дверная ручка, потом распахнулась створка, и появилась Кэй.
Он смотрел на нее. Она смотрела на него. Что-то изменилось в ней, и он был не в силах угадать, что именно. Ее лицо, волосы стали какими-то другими. По-прежнему лишенная косметики, кожа выглядела совсем свежей; она весь день была в пути, а с лица, казалось, было смыто напряжение.
Она улыбалась и медленно двигалась к нему. Улыбка ее была еще робкой и какой-то нерешительной. У него возникло ощущение почти кощунственного присутствия при рождении счастья.
Подойдя к его креслу, она протянула ему обе руки, чтобы он поднялся, потому что было в этом мгновении нечто торжественное, что требовало, чтобы они оба стояли.
Они не обнялись, не прижались друг к другу, встали щека к щеке и долго молчали. Вокруг них застыла трепетная тишина, которую она наконец нарушила, выдохнув еле слышно:
— Ну, вот ты и пришел.
Тогда ему стало стыдно, потому что он уже начал догадываться, как в действительности обстояло дело.
— Я уже не верила, что ты придешь, Франсуа. И не осмеливалась желать этого. Мне случалось даже желать обратного. Ты помнишь — на вокзале, в нашем такси, когда шел дождь, то, что тогда сказала тебе, и что ты, я думаю, наверное, так и не понял?
— …Это был не отъезд… Это был приезд… Приезд для меня.
— …Ну а теперь…
Он почувствовал, как она замерла без сил в его объятиях, да и сам он ощутил себя ослабевшим и неуклюжим перед чудом, происходящим с ними.
Испугавшись ее неожиданной слабости, он хотел было подойти с ней к кровати, но она стала протестовать слабым голосом:
— Нет…
Там им было не место в такую ночь. Они оба расположились в глубоком большом потертом кресле, и каждый из них слышал биение пульса и ощущал близкое дыхание другого.
