ожидании зеленого света у края тротуара. И только теперь Редькин сфокусировал глаза на девушке и перехватил её взгляд.
Две спелых мокрых вишни улыбались ему из под игривой антрацитовой челки. («Спелая вишня» — цвет его машины! Отсюда и образ вылез.) Гладкая, смуглая от недавнего загара кожа казалась при ночном освещении почти по-негритянски черной, а носик был маленький и остренький. Между очень тонких губ молочной белизной сверкала полоска ровных красивых зубов. Грациозная шея, божественно покатые плечи, маленькая твердая грудь под почти прозрачной белой майкой и восхитительная линия бедер, подчеркнутая блестящими бордовыми лосинами. Тонкая ткань была до такой степени облегающей, что в пароксизме неуместного возбуждения, охватившего Тимофея, он вдруг подумал: «Э, да у неё ж под этими лосинами и трусиков нет!» Редькин пожирал глазами юную прелестницу с бесстыдством и жадностью. В другое время Маринка непременно перехватила бы такой взгляд супруга и ядовито откомментировала подобное поведение. Но сейчас, похоже, не замечала ничего. А Тимофей таял, забыв обо всем на свете. Любые беды и несчастья казались полнейшей ерундой рядом с этим совершенством, тем более, когда оно так близко. Потрясающее ощущение! Ну, словно принял на грудь граммов двести пятьдесят хорошего коньяку. Столь приземленное сравнение внезапно отрезвило его. Тимофей вздрогнул, обернулся на Маринку, та в ужасе отпрянула, увидев идиотически счастливую улыбку мужа: уж не помутился ли Тима рассудком? А он открыл было рот для необходимых объяснений, но вряд ли сумел бы сказать что-то умное. В общем, никто не знает, чем это могло кончиться, если бы вдруг предмет его вожделений не подошел почти вплотную и не заговорил первым.
— Это вашу машину разбили? — прозвучал стандартный вопрос.
— Две машины, — выдала Маринка стандартный ответ.
— Чума, — констатировала девушка. — Сочувствую.
Только теперь Тимофей заметил, что под ногами у неё вертится некрупный, видимо, молодой ирландский сеттер. Славный такой пес. И очень кстати он попал в поле зрения. Ведь Редькину самое время было переключиться именно на собаку. На расстоянии ближе протянутой руки девичья красота уже не казалась волшебно-неземной и завораживающей, но сексуальная её привлекательность нарастала с пугающей быстротою. Лоб несчастного владельца двух разбитых машин покрылся испариной. Руки напряглись, борясь с собственным бредово-нескромным желанием прикоснуться к аппетитной девичьей коже. И кое-что ещё начало напрягаться. Под трусами, к счастью, были плавки — старая спортивная привычка, — но все равно заметно же! И как это неуместно!
Он упорно смотрел теперь только на рыжую шелковистую шерсть ирландца и мучительно придумывал какую-нибудь нейтральную фразу. А язык сделался враз непослушным, во рту пересохло, и выдавить из себя удалось только три слова:
— Очень славный пес.
— Его зовут Патрик, — сообщила девушка.
— При чем тут пес? — не поняла Маринка. — Я тебе говорю: телефон запомни. Начало как у нас, а дальше — тридцать пять восемьдесят семь. Запомнил? Писать все равно не на чем. А у Юли отец в милиции работает, полковник, между прочим…
«Надо же, — подумал Редькин. — Оказывается, они тут о чем-то говорили. Познакомиться успели. А телефон бы, и правда, хорошо запомнить. И совсем не ради милицейского папочки…»
— В машине же блокнот есть, — спохватился Тимофей.
— Слушай, ты какой-то тормоз сегодня. Пошли. Нас в отделении ждут.
Редькин огляделся затравленно и с удивлением обнаружил, что нет уже поблизости ни прекрасной девушки Юли, ни её рыжего сеттера с таким традиционно ирландским именем Патрик.
В общем, протокол Тимофей заполнял сидя в одних трусах и брезгливо пытаясь удержаться на самом краешке деревянной скамьи, отполированной тысячами задов бомжей, проституток и «лиц кавказской национальности», отлавливаемых на Курском вокзале. Не очень-то хотелось касаться голыми ногами этой не слишком стерильной поверхности.
Водитель «фольксвагена» отстрелялся быстро. Претензий ни к кому не имел, в чем и расписался, заполнив все необходимые бумаги. А на словах по-простецки объяснил людям, что сам он шофер, что фирма за все заплатит, разбитые фары — ерунда, из-за них не стоит сыр-бор городить, а вот то, что лично не пострадал — так это просто чудо. Он, наверно, раз двадцать в присутствии Редькина пересказывал всем и каждому, как за пять, если не за три секунды до удара вылез через водительскую дверцу и, огибая свой автомобиль, прошел между «Москвичом» и «Фольксвагеном».
— Еще секунда — и ног бы у меня точно не было! — с восторгом сообщил он, сокращая вышеупомянутое время до минимальной величины.
Потом попрощался со всеми, как с родными, и покинул отделение, бормоча себе под нос:
— Есть все-таки Бог на небесах. Есть…
А вот Редькина местные дознаватели и подъехавшие из районного ГАИ инспектора мурыжили долго и нудно. Задавали массу никчемных, по его понятиям, вопросов.
Был, например, такой:
— Вы сидели в машине в момент удара?
— Нет.
— А почему ноги в крови?
Или другой:
— Почему забрали с проезжей части пружину амортизатора? Вы что, не знаете, что на месте аварии до прибытия ГАИ и милиции трогать ничего нельзя?
Во, бред-то! Как же она могла лежать посреди дороги в течение доброго часа?
Вообще, много было интересных вопросов. Редькин потихонечку переставал понимать, кто здесь пострадавший, а кто нарушитель, если не сказать преступник. Преступников, кстати, приводили в чувство где-то в соседнем помещении. Обезьянником его, что ли, называют? Перепившиеся ребята были пока не способны давать показания. По такому случаю, наверно, доблестные ревнители закона и отыгрывались на Тимофее.
В какой-то момент он встал и решительно заявил:
— Мне надо в туалет.
— Как выйдете, по коридору направо и до конца, — предложил старший лейтенант.
— Нет уж, я домой схожу, заодно и оденусь.
И откуда такая наглость взялась? Наверно, просто от злости. Уж очень хотелось убедиться и всех вокруг убедить, что не задержанный он, а совершенно свободный человек. И Маринка, конечно, с ним вместе вышла. На улице спросила:
— Ты чего надумал?
— Ничего, — буркнул Редькин. — Очень писать хочется. А вообще-то надо Виталику позвонить. Проконсультироваться.
— И то верно.
Виталик Нестеренко, который в свои сорок два был автомобилистом с тридцатилетним стажем, на ночной звонок не обиделся, как только понял, что именно произошло. Собственно, Тимофей не первый раз звонил ему во внеурочное время на предмет неотложной техпомощи, ведь именно Виталик был крестным папой и лечащим врачом старенького «москвича», пострадавшего за компанию с «Тайгой». Как истинный фанат московского завода АЗЛК Нестеренко и сосватал Редькину «в минуту жизни трудную» за каких-то, смешно сказать, четыреста баксов очень неплохой экземпляр — пятнадцатилетнего старика с печально и неумолимо ржавеющим кузовом, но уникально маленьким пробегом в пятьдесят одну тысячу. Поэтому в первую минуту разговора они оба ритуально оплакали скоропостижно ушедшего железного друга (восстановлению тот, похоже, не подлежал), а уж потом принялись обсуждать главное — как жить дальше. Виталик надавал кучу полезных советов — и по машине и по общению с ГАИ. Тимофей даже духом воспрял, как будто от знания маленьких хитростей что-то могло всерьез измениться. Но в тот момент казалось необычайно важным и отследить правильность составления справки об аварии, и грамотно приступить к предъявлению претензий обидчику, и, наконец, наилучшим образом обезопасить на ночь разбитую машину.
Говорят, нарочито усложненный ритуал похорон люди придумали именно для того, чтобы отвлечь
