печальное время, становится все слабее и слабее.
— Н-да, — сказал мистер Локхард. — Позвольте спросить вас, мистер Болдерстон: что, жители подвластного вам селения — покорные вассалы? Либо, должен сознаться, те, что перешли от вас к лорду- хранителю вместе с замком Рэвенсвуд, не очень-то услужливый народ.
— Ах, мистер Локхард, не забудьте, что они попали в чужие руки: там, где старый хозяин легко получал вдвое против положенного, новый, может статься, не получит ничего. Они всегда были упрямыми и беспокойными, наши вассалы, и с ними не просто справиться чужому человеку. Если ваш господин хоть раз с ними не поладит да разозлит, их потом никакими силами не уймешь.
— Сущая правда, — согласился Локхард, — и, сдается мне, самое лучшее для всех нас — это сыграть свадьбу вашего молодого лорда с нашей красавицей, молодой госпожой. Сэр Уильям мог бы дать за ней в приданое ваши прежние поместья. С его хитростью он быстро обставит еще кого-нибудь и добудет себе Другие.
Калеб покачал головой.
— Желал бы я, чтобы это было возможно, — сказал он. — Но есть старинное предсказание роду Рэвенсвудов… Не дай мне бог дожить до того дня, когда оно сбудется… Мои старые глаза и так уже видели немало горя.
— Ерунда! Стоит ли обращать внимание на веяние суеверия? — возразил Локхард. — Если молодые люди понравятся друг другу, то это будет славная парочка.
Но, по правде говоря, у нас в доме ничего не делается без леди Эштон, и, конечно, в этом деле, как и в любом другом, все будет зависеть от нее. Ну, а пока не грех выпить за здоровье молодых людей. Я и миссис Мизи налью стаканчик хереса, что прислал вам мистер Гирдер.
Пока слуги таким образом угощались на кухне, общество, собравшееся в зале, проводило время не менее приятно. С той минуты, как Рэвенсвуд решил оказать гостеприимство лорду-хранителю, насколько это было в его силах, он счел себя обязанным принять вид радушного хозяина. Не раз уж было замечено, что, если человек берется исполнять какую-нибудь роль, он часто настолько входит в нее, что под конец действительно превращается в того, кого изображает.
Не прошло и часу, как Рэвенсвуд, к своему собственному удивлению, почувствовал себя хозяином, чистосердечно старающимся как можно лучше принять желанных и почетных гостей. В какой мере следовало приписать эту перемену в его настроении красоте мисс Эштон, искренности ее обращения и готовности примириться с неудобствами положения, в котором она очутилась, и насколько это было вызвано гладкими, вкрадчивыми речами лорда-хранителя, обладавшего большим даром привлекать к себе сердца людей, мы предоставляем судить нашим проницательным читателям. Во всяком случае, Рэвенсвуд не остался безразличным ни к совершенствам дочери, ни к обходительности отца.
Лорд-хранитель был искушенным государственным деятелем: он в совершенстве знал все, касающееся двора и кабинета министров, и был до мельчайших подробностей осведомлен о всех политических интригах, связанных с недавними событиями конца семнадцатого столетия. Будучи участником важных событий и лично зная множество людей, он умел рассказывать о них чрезвычайно интересно; к тому же он обладал редким даром: не выдавая своих чувств и мыслей ни единым словом, создавать у слушателей впечатление, что говорит с ними не таясь, доверительно и чистосердечно. Рэвенсвуд, несмотря на все свое предубеждение против сэра Эштона и на веские причины питать к нему враждебные чувства, находил беседу с ним не только приятной, но и поучительной, а лорд-хранитель, вначале боявшийся даже назвать свое имя, теперь полностью оправился от смущения и говорил с легкостью и плавностью, сделавшими бы честь любому первоклассному адвокату-златоусту.
Мисс Эштон говорила мало и больше улыбалась; но несколько слов, оброненных ею, были исполнены искренней доброжелательности и кротости — качества, которые для такого гордого человека, как Рэвенсвуд, обладали большей привлекательностью, нежели самое блистательное остроумие; к тому же от Эдгара не ускользнуло еще одно немаловажное обстоятельство: его гости, то ли из благодарности, то ли по какой другой причине, оказывали ему столько же почтительного внимания в этом пустом, заброшенном зале, как если бы он принимал их со всем великолепием, сообразным его высокому рождению.
Они, казалось, не замечали бедности сервировки, а когда отсутствие того или иного необходимого предмета уж слишком обращало на себя внимание, принимались расхваливать те, коими Калеб ухитрился заменить недостающую утварь. Если же отец и дочь не могли иногда удержаться от улыбки, то улыбка эта была очень добродушной и неизменно сопровождалась каким-нибудь к месту сказанным комплиментом, который показывал хозяину, как высоко они ценят его достоинства и как мало обращают внимания на окружающие их неудобства.
Вероятно, сознание того, что его личные достоинства в глазах гостей значат больше, нежели его бедность, произвело на сердце Рэвенсвуда столь же сильное впечатление, сколь и красноречие лорда- хранителя и красота его дочери.
Наконец настало время отправиться на покой.
Лорд-хранитель и его дочь удалились в отведенные им комнаты, которые оказались «убранными» гораздо лучше, чем того можно было ожидать. В этом нелегком деле Мизи помогла одна деревенская кумушка, прибежавшая в замок разведать, что там творится;
Калеб тотчас ее задержал и заставил приняться за уборку, так что вместо того, чтобы возвратиться домой и описать соседям туалет и наружность мисс Эштон, ей пришлось изрядно потрудиться на пользу домашнего очага Рэвенсвудов.
По обычаям того времени, сам мастер Рэвенсвуд в сопровождении Калеба проводил гостя в отведенный ему покой. Войдя в комнату, старый дворецкий торжественно, словно канделябр с множеством восковых свечей, водрузил на стол жалкую проволочную подставку с двумя коптящими сальными свечами, какие даже в те дни можно было встретить только в крестьянской лачуге. Потом он исчез, но тотчас возвратился с двумя глиняными флягами (после смерти миледи, объяснил он, в замке не принято пользоваться фарфором), в одной из которых был херес, а в другой — бренди. Презрев опасность оказаться уличенным во лжи, Калеб заявил, что этот херес выдерживали в погребах замка двадцать лет; и «хотя ему, конечно, не годится надоедать их милостям своей болтовней, но этот бренди — замечательный напиток, сладкий как мед и такой крепкий, что способен свалить с ног самого Самсона. Оно хранится в подвалах замка со времени достопамятного пира, когда Джейми Дженклбрэ убил старого Миклстоба на верхней ступеньке лестницы, защищая честь достойной леди Мюренд, приходившейся некоторым образом родней семье Рэвенсвудов, но…»
— Но, чтобы покончить с этой длинной историей, мистер Калеб, — прервал его сэр Эштон, — может быть, вы сделаете мне одолжение и принесете воды.
— Воды! Избави бог, чтобы ваша милость пили воду в нашем доме. Это же позор для знаменитого рода!
— Но таково желание сэра Эштона, Калеб, — сказал, улыбаясь, Рэвенсвуд. — Мне кажется, вам следует исполнить его просьбу, тем более что, если мне не изменяет память, еще недавно здесь не гнушались пить воду и даже находили ее очень вкусной.
— Ну, раз таково желание милорда… — согласился Калеб и немедленно принес кувшин с упомянутой чистой влагой. — Милорд нигде не найдет такой воды, как в колодце замка «Волчья скала», но все-таки…
— Все-таки пора нам дать нашему гостю покой в этом бедном жилище,
— сказал Рэвенсвуд, перебивая не в меру болтливого слугу, который тотчас направился к двери и, низко поклонившись лорду-хранителю, приготовился сопровождать своего господина из потайной комнаты.
Но лорд-хранитель остановил Рэвенсвуда.
— Мне хотелось бы сказать несколько слов мастеру Рэвенсвуду, мистер Калеб, — сказал он дворецкому, — и, я полагаю, на это время он согласится обойтись без ваших услуг.
Калеб отвесил поклон еще ниже первого и вышел; Эдгар остановился в большом смущении, ожидая разговора, который должен был закончить день, ознаменованный уже столькими неожиданными событиями.
— Мастер Рэвенсвуд, — неуверенно начал сэр Уильям Эштон, — я надеюсь, вы истинно добрый христианин и не захотите окончить этот день, по-прежнему тая гнев в сердце своем.
