спасаясь от этой участи, бежали бы в чужие края и были бы объявлены вне закона.
— Надеюсь, милорд, — сказал Рэвенсвуд, — вы не станете шутить такими вещами, хотя я не могу поверить, чтобы вы говорили серьезно.
— Человек с чистой совестью всегда доверчив, а иногда даже самонадеян. Правда, это вполне извинительно.
— Не понимаю, каким образом сознание собственной правоты может привести к самонадеянности.
— В таком случае назовем это хотя бы неосторожностью: такой человек уверен, что его невиновность очевидна всем, тогда как она известна только ему самому. Мне не раз случалось видеть плутов, которым удавалось защищаться лучше, чем честным людям. Мошенника не поддерживает сознание собственной правоты, он использует каждую лазейку, стараясь убедить судей в своей невиновности, и часто успевает в этом, особенно если пользуется советами ловкого адвоката. Я припоминаю знаменитое дело сэра Кули Кондидла из Кондидла, которого обвиняли в растрате доверенного ему по опеке имущества, и хотя весь мир знал о его виновности, он был оправдан, а впоследствии сам судил людей куда более достойных, чем он.
— Позвольте мне, — перебил его Рэвенсвуд, — просить вас вернуться к предмету нашего разговора. Вы сказали, что меня в чем-то подозревают.
— Подозревают? Да, именно так, и я могу предъявить вам доказательства, если только они со мной., Эй, Локхард! Принесите мне шкатулку с замком, — сказал он, когда слуга явился на зов, — ту, которую я приказал вам особенно тщательно хранить.
— Слушаюсь, милорд, — ответил Локхард, поспешно выходя из комнаты.
— Насколько мне помнится, бумаги со мной, — сказал лорд-хранитель словно про себя. — Ну конечно же! Отправляясь сюда, я собирался захватить их с собой. Во всяком случае, если я не привез их, они у меня дома, и если вы удостоите…
Тут вернулся Локхард и вручил сэру Эштону обитую кожей шкатулку. Лорд-хранитель тотчас достал из нее несколько исписанных листов, содержащих донесение Тайному совету о «мятеже» во время похорон покойного лорда Аллана Рэвенсвуда и письма, свидетельствующие о деятельном участии сэра Уильяма в прекращении следствия над молодым Рэвенсвудом. Сэр Уильям тщательно подобрал документы, стремясь возбудить в молодом человеке любопытство и, не удовлетворяя его вполне, доказать, что он, сэр Уильям Эштон, играл в этом затруднительном деле роль заступника, роль примирителя между Рэвенсвудом и ревностными блюстителями закона. Предоставив хозяину замка заниматься столь интересным для него предметом, лорд-хранитель отошел к накрытому для завтрака столу и стал беседовать с дочерью и старым Калебом, сердце которого, покоренное любезным обращением гостя, мало-помалу начинало смягчаться по отношению к этому похитителю родовых имений Рэвенсвудов.
Внимательно прочитав бумаги, Эдгар провел рукой по лбу и глубоко задумался; потом он пробежал их еще раз, словно предполагая обнаружить в них какую-то тайную цель или следы подделки, не замеченные при первом чтении. По-видимому, на этот раз он полностью убедился в правильности первого впечатления, ибо быстро встал с каменной скамьи, на которой сидел, и, подойдя к лорду-хранителю, крепко пожал ему руку, извиняясь за то, что был несправедлив к нему, тогда как сэр Уильям, оказывается, желал ему добра, охраняя его свободу и защищая его честь.
Хитрый вельможа выслушал эти изъявления благодарности сначала с хорошо разыгранным удивлением, а потом с видом искренне дружеского участия.
При виде такой трогательной сцены голубые глаза Люси Эштон наполнились слезами. Она не ожидала, что Рэвенсвуд, еще недавно столь высокомерный и холодный, которого она к тому же всегда считала обиженным ее отцом, станет просить у него прощения; ей было лестно и приятно видеть это.
— Утри слезы, Люси, — сказал сэр Уильям, — отчего ты плачешь? Оттого, что твой отец, хотя он и юрист, оказался честным и справедливым человеком?
За что вам благодарить меня, мой юный друг, — прибавил он, обращаясь к Рэвенсвуду. — Разве вы не сделали бы для меня того же? «Suum cuique tribuito» note 26, говорилось в римском праве, а я немало просидел над кодексом Юстиниана, чтобы запомнить это правило. К тому же разве, спасая жизнь моей дочери, вы не отплатили мне сторицей?
— Что вы! — ответил Рэвенсвуд, терзаясь сознанием своей вины. — Ведь я сделал это совершение инстинктивно. Вы же встали на мою защиту, зная, сколь дурно я думаю о вас и сколь легко могу стать вашим врагом. Вы поступили великодушно, разумно, мужественно!
— Полноте, — сказал лорд-хранитель, — каждый из нас поступил согласно своей натуре, вы — как смелый воин, я — как честный судья и член Тайного совета.
Мы едва ли смогли бы перемениться ролями. Во всяком случае, из меня вышел бы очень плохой тореадор, а вы, мой молодой друг, несмотря на бесспорную правоту вашего дела, возможно, защитили бы себя перед Тайным советом хуже, чем это сделал за вас я.
— Мой добрый друг! — воскликнул Рэвенсвуд, и вместе с этим коротким словом, с которым так часто обращался к нему лорд-хранитель, но которое сам он произнес впервые, простодушный юноша вверил родовому врагу свое гордое и честное сердце. Рэвенсвуд был человеком необщительным, упрямым и вспыльчивым, но для своих лет отличался на редкость здравым и проницательным умом. А потому, каково бы ни было его предубеждение против лорда-хранителя, оно не могло не отступить перед чувством любви и благодарности. Подлинное очарование Люси Эштон и мнимые услуги, якобы оказанные ему сэром Эштоном, изгладили из его памяти нерушимый обет мести, данный им над прахом отца. Но клятва его была услышана и вписана в книгу судеб.
Калеб был свидетелем этой сцены и не мог объяснить ее себе иначе, как тем, что между обоими семействами происходит сговор о брачном союзе и что сэр Эштон отдает за дочерью родовое имение Рэвенсвудов. Что же касается Люси, то, когда Рэвенсвуд обратился к ней с пламенными словами, моля простить его за неблагодарность и холодность, она только улыбнулась сквозь слезы и, протянув ему руку, сказала прерывающимся голосом, что бесконечно счастлива видеть примирение отца с человеком, спасшим ей жизнь. Даже многоопытный вельможа был растроган искренним и великодушным самоотречением, с которым пылкий юноша отказался от родовой вражды и, не колеблясь, попросил у него прощения. Его глаза блестели, когда он смотрел на молодых людей, очевидно любивших друг друга и словно созданных один для другого. Он невольно подумал, как далеко мог бы пойти этот гордый, благородный юноша там, где его, сэра Эштона, недостаточно родовитого и слишком осторожного по натуре, не раз, как говорится у Спенсера, «оттесняли» и оставляли позади. И его дочь, его любимое дитя, участница его досуга, возможно, была бы счастлива, соединившись с влиятельным и сильным человеком; нежной, хрупкой Люси, казалось, была необходима поддержка твердой руки и мужественного сердца Рэвенсвуда.
На какое-то время этот брак показался сэру Уильяму Эштону не только возможным, но даже желательным, и прошло не менее часа, прежде чем он опамятовался, вспомнив, что Эдгар беден, а леди Эштон никогда не согласится выдать дочь за Рэвенсвуда. Однако уже Этих добрых чувств, которым, вопреки своему обыкновению, невольно поддался лорд-хранитель, оказалось достаточно: молодые люди, приняв его сочувственное молчание за одобрение их взаимной склонности, решили, что союз их будет встречен с радостью. Лорд-хранитель, по-видимому, сам сознавал совершенную им тогда ошибку, ибо много лет спустя после трагической развязки этой несчастной любви предостерегал всех и каждого от опасности подчинять рассудок чувству, уверяя, что величайшим несчастьем своей жизни он обязан той минуте, когда допустил, чтобы чувство взяло в нем верх над эгоистическим интересом. Нельзя не признать, что если это было так, то он был страшно наказан за минутную слабость.
Помолчав немного, лорд-хранитель возобновил прерванный разговор.
— Вы так изумились, обнаружив во мне честного человека, что позабыли о Крайгенгельте, дорогой друг. А ведь он называл ваше имя в Тайном совете.
— Негодяй! — воскликнул Рэвенсвуд. — Мое знакомство с ним было самым непродолжительным; но, видно, мне совсем не следовало общаться с ним.
Я вел себя глупо. Что же он сказал обо мне?
— Он наговорил достаточно, чтобы возбудить опасения относительно вашей благонадежности у некоторых наших мудрецов, готовых по первому подозрению или навету обвинить человека в государственной измене. Крайгенгельт болтал какой-то вздор о вашем намерении поступить на службу к
