— Кстати, об охоте, — не задумываясь, перебил отца юный проказник,
— Норман убил без вас оленя, Я показал Люси рога, но она сказала, что в них только восемь ветвей, — а у того, которого вы затравили у лорда Битлбрейна, было целых десять. Это правда, папа?
— Может быть, даже все двадцать. Вот уж, в чем я ничего не смыслю. Но если ты спросишь нашего гостя, он тебе обо всем расскажет. Подойди к нему, Генри. Это мастер Рэвенсвуд.
Пока отец и сын, стоя у камина, разговаривали таким образом, Рэвенсвуд отошел в противоположный конец комнаты и, повернувшись к ним спиной, внимательно рассматривал одну из картин, висевшую на стене. Генри подбежал к нему и с бесцеремонностью балованного ребенка дернул его за полу.
— Послушайте, сэр, — воскликнул он, — расскажите, пожалуйста…
Рэвенсвуд обернулся, но едва Генри увидел его, как смутился, сделал несколько шагов назад и, изменившись в лице, которое мгновенно утратило присущее ему выражение бойкости, молча, удивленный и испуганный, уставился на гостя.
— Иди сюда, — сказал мальчику Рэвенсвуд. — Я охотно расскажу тебе все, что помню об этой охоте.
— Подойди же к нашему гостю, Генри, — сказал сэр Уильям, — кажется, не в твоих привычках быть застенчивым.
Но ни просьбы, ни увещания не помогли. Напротив, хорошенько рассмотрев Рэвенсвуда, мальчик круто повернулся, затем осторожно, словно ступая по стеклу, вернулся к отцу и крепко к нему прижался, Не желая слушать, о чем будут говорить между собой отец и его избалованный сынок, Рэвенсвуд счел за лучшее вновь обратиться к картинам.
— Отчего ты не хочешь поговорить с Рэвенсвудом, дурачок? — спросил лорд-хранитель.
— Я боюсь его, — пробормотал Генри.
— Боишься?! — удивился отец, обнимая сына за плечи. — Что же в нем страшного?
— Он похож на портрет сэра Мэлиза Рэвенсвуда, — прошептал мальчик.
— На какой портрет, глупыш? Я думал, ты только ветренник, а теперь начинаю опасаться, что, ты и впрямь растешь дураком.
— Говорю вам, он точь-в-точь сэр Мэлиз Рэвенсвуд. Можно подумать, он вышел из рамы, что висит в комнате старого барона, где, служанки стирают белье. Только сэр Мэлиз одет в кольчугу, а ваш гость носит камзол, потом у него нет бороды и бакенбард, как на портрете, да вокруг шеи какая-то другая штука, и нет ленты через плечо, и…
— А что же удивительного, если этот джентльмен похож на одного из своих предков?
— А вдруг он приехал сюда, чтобы выгнать нас из замка? Может быть, он тоже привел с собой двадцать переодетых рыцарей… Вот он крикнет сейчас страшным, голосом: «Я выжидаю свой час!» — и убьет тебя, как убил тогда сэр Мэлиз хозяина замка, чья кровь все еще виднеется на плитах камина.
— Не болтай глупостей! — рассердился лорд-хранитель, которому это сравнение не доставило особого удовольствия. — Мастер Рэвенсвуд, — обратился он к молодому человеку, — вот идет Локхард доложить, что ужин подан.
В ту же минуту в противоположную дверь вошла Люси, уже успевшая переодеться. Нежная красота девического личика, обрамленного золотыми локонами, тонкий стан, доселе скрытый под грубым охотничьим нарядом, а теперь затянутый в светло-голубой шелк, изящество манер и пленительная улыбка — все это в мгновение ока, с быстротой, поразившей самого Рэвенсвуда, изгнало мрачные и злобные мысли, вновь завладевшие было его воображением. В ее милых чертах он не находил ни малейшего сходства ни, с рыжебородым пуританином в черной шапочке, ни с его чопорной, увядшей супругой, ни с лукавым лордом-хранителем, ни с высокомерной леди Эштон. Он смотрел на Люси, и она казалась ему сошедшим на землю ангелом, совершенно чуждым этим людям, которым выпала, великая честь жить рядом с этим неземным существом. Такова власть красоты над воображением пылкого и восторженного юноши.
Глава XIX
Я поступаю дурно!
Мне должно знать, что жалоба отца
Заставит небеса поток несчастий
Излить на непокорную главу.
Но разум говорит: отцы бессильны,
Пытаясь обуздать слепые страсти
Своих детей и удержать любовь,
Внушенную божественною властью.
Если трапеза в «Волчьей скале» говорила о плохо скрытой бедности, то угощение в замке Рэвенсвуд поражало роскошью и изобилием. Такой контраст, несомненно, льстил самолюбию сэра Уильяма, но он был слишком большой дипломат, чтобы обнаружить свои чувства. Напротив, он, казалось, с удовольствием вспоминал холостяцкий обед, которым потчевал его Болдерстон, и скорее с отвращением, нежели с гордостью, взирал на собственный стол, ломившийся от множества яств.
— Мы живем в роскоши, — сказал он, — потому что так принято, но в скромном доме моего отца я привык к простой пище и был бы очень рад, если бы моя жена и дети позволили мне вернуться к старой доброй овсянке и бараньему боку.
Лорд-хранитель перешел меру, и Рэвенсвуд почувствовал это.
— Различие в звании, — сухо заметил он, — или, лучше сказать, в средствах, определяет, как нам вести дом.
Этих слов было достаточно, чтобы лорд-хранитель тотчас заговорил о других предметах, которые, по нашему мнению, не стоят внимания читателя.
Вечер прошел в непринужденной, почти дружеской беседе, и Генри совершенно забыл прежние свои страхи. Он даже предложил потомку и двойнику страшного сэра Мэлиза Рэвенсвуда, прозванного Мстителем, отправиться вместе травить оленя. Условились на следующее утро. Ретивые охотники спозаранку выехали в отъезжее поле и вернулись нагруженные добычей. Затем сели обедать, и хозяева принялись уговаривать Рэвенсвуда остаться еще на день. Молодой человек согласился, но дал себе слово не задерживаться долее. К тому же он вспомнил, что еще не видал доброй Элис, старой преданной служанки дома Рэвенсвудов, и ему захотелось обрадовать верную старушку, навестив ее бедное жилище. Он решил посвятить Элис следующее утро, а Люси вызвалась проводить его к ней. И хотя за ними увязался Генри, отчего прогулка утратила характер tete-a-tete, note 31 в сущности они почти все время оставались наедине: занятый своими весьма важными делами, мальчик совершенно не интересовался сестрой и ее спутником. То его внимание привлекал грач, опустившийся невдалеке на ветку, то заяц перебегал им дорогу, и Генри вместе с гончей бросался вслед за ним, то он отставал, чтобы поговорить с лесником, то забегал вперед, чтобы посмотреть на барсучью нору.
Тем временем разговор между Эдгаром и Люси становился все оживленнее и нежнее. Люси невольно призналась, что понимает, как тяжело ему, должно быть, видеть родные места столь изменившимися в руках нового владельца. В ее словах звучало искреннее сочувствие, и на мгновение Рэвенсвуд счел себя вознагражденным за все несчастья, ниспосланные ему судьбой. Он отвечал Люси пылкой благодарностью, не тая своих чувств, и она выслушала его, если не без смущения, то, во всяком случае, без неудовольствия. Быть может, она поступила неосторожно, внимая нежным речам, но было бы несправедливо осуждать ее слитом строго, ведь отец, казалось, поощрял Рэвенсвуда и тем самым давал ему право говорить с ней подобным образом. Тем не менее Люси поспешила переменить разговор, что ей без труда удалось: Рэвенсвуд и так сказал уже больше, нежели ему хотелось, и, спохватившись, что чуть было
