Два дня спустя после получения этого весьма неприятного послания Рэвенсвуд шел по Хай-стрит в Эдинбурге; вдруг он почувствовал, что кто-то задел его локтем, и едва незнакомец снял шляпу, чтобы принести свои извинения, как Рэвенсвуд узнал в нем Локхарда, доверенного слугу сэра Уильяма Эштона.
Локхард поклонился, сунул Эдгару в руку пакет и тотчас скрылся. Содержавшееся в этом пакете письмо состояло из четырех страниц, исписанных убористым почерком, и, как нередко случается с сочинениями великих юристов, не заключало в себе ничего определенного. Из него явствовало только то, что автор его находится в большом затруднении.
Сэр Уильям Эштон очень много распространялся о том, как высоко он ценит и уважает своего молодого друга, мастера Рэвенсвуда, и как беспредельно ценит и уважает маркиза Э***, своего дорогого старого друга; он выражал надежду, что, каковы бы ни были меры, принятые касательно давней тяжбы, они окажутся в должном соответствии с законами и постановлениями, вынесенными in foro contentioso note 39; он торжественно заверял, что если законы Шотландии, выраженные в решениях ее верховных судов, подвергнутся пересмотру в английской палате лордов, то общественное зло от столь незаконных действий будет для него более тяжким ударом, нежели любые имущественные потери. Затем следовали громкие слова о великодушии и взаимном прощении и, между прочим, несколько замечаний на тему о переменчивости человеческих судеб — предмет, о котором так любят поговорить сторонники проигравшей партии. Он горячо сетовал на то, что столь поспешно был смещен с должности лорда-хранителя, которую благодаря долголетнему опыту занимал не без пользы для общества, и недоумевал, почему ему даже не дали возможности объясниться с теми, кто сменил его у власти, дабы выяснить, действительно ли так уж велики их политические расхождения. Он выражал уверенность, что маркиз Э***, так же как он сам, так же как и любой другой человек, не имеет иной цели, кроме служения Обществу, а потому, если бы они встретились и пришли к соглашению относительно тех мер, какими желательно добиваться этой цели, он был бы рад помочь новому правительству своим опытом и личными связями. Что касается помолвки между Рэвенсвудом и его дочерью, то сэр Эштон говорил об этом мало и как-то сбивчиво. Он сокрушался, что этот важный шаг был сделан преждевременно, и напоминал Рэвенсвуду, что сам он никогда не поощрял его любви к Люси. Он не преминул указать, что помолвка, совершенная inter minores note 40, без согласия родителей, не имеет юридической силы и считается незаконной. Этот опрометчивый поступок, добавлял он, произвел на леди Эштон крайне неблагоприятное впечатление, которое не изгладилось и поныне. Его старший сын, полковник Дуглас Эштон, полностью разделяет мнение матери, и он, сэр Уильям Эштон, не может идти наперекор их желаниям, дабы не посеять тем самым неизбежный и непримиримый раздор в собственной семье. Во всяком случае, пока об этом не могло быть и речи. Однако он не терял надежды, что время — этот великий целитель — залечит все раны.
В короткой приписке сэр Эштон, прибегая к несколько более ясным выражениям, сообщал, что, так как не желает, даже косвенно, служить причиной жестокого уничижения шотландского суда, каковым явилась бы отмена решений о замке и поместьях Рэвенсвудов в чужеземной инстанции, он, сэр Уильям, готов сам, без судебного вмешательства, пойти на значительные уступки.
Наконец, неизвестно каким образом., к Рэвенсвуду попало письмо от Люси Эштон.
«Я получила письмо: но ценой какого риска! Не пишите мне сейчас, ждите более благоприятных обстоятельств. Меня не перестают преследовать, но я буду верна своему слову, если только не лишусь рассудка. Знать, что вы счастливы и что судьба к вам благосклонна, — большая радость для меня, единственная в моем теперешнем положении. А мне это сейчас так необходимо». Записка была подписана:
Л. Э.
Пробежав эти строки, Рэвенсвуд пришел в сильное волнение. Несмотря на просьбу Люси, он несколько раз пытался переслать ей письма и даже просил о свидании; но из этого ничего не получилось; к тому же он узнал, что леди Эштон приняла самые решительные меры, дабы пресечь всякую возможность. переписки. Важное дело, порученное ему маркизом, не терпело отлагательства, день его отъезда из Шотландии неотвратимо приближался. Рэвенсвуд был в отчаянии. Он показал письмо, полученное от сэра Эштона, маркизу, и тот, прочитав сие витиеватое послание, заметил с улыбкой, что звезда бывшего лорда- хранителя закатилась и теперь ему придется, учиться распознавать, с какой стороны греет солнце.
С большим трудом Рэвенсвуду удалось уговорить маркиза не передавать дела в парламент, если сэр Эштон даст согласие на его брак с Люси.
— Я вряд ли разрешил бы вам так легкомысленно бросаться отцовским наследством, — сказал на это маркиз, — если бы не был убежден, что леди Эштон, или леди Дуглас, или как ее там еще, что называется, закусила удила, а ее муженек не осмелится ей противоречить.
— И все же, — отозвался Рэвенсвуд, — надеюсь, милорд, вы будете считать мою помолвку с Люси Эштон священной.
— Да, конечно, — ответил маркиз. — Я остаюсь вашим другом, даже когда вы делаете глупости, мой дорогой. Ну, а теперь, когда мое мнение вам известно, я попытаюсь по возможности действовать согласно вашему желанию.
Рэвенсвуду оставалось только поблагодарить своего великодушного родственника и покровителя. Уполномочив маркиза вести свои дела, он уехал на континент, где по всем расчетам должен был пробыть несколько месяцев.
Глава XXVIII
Кто обольщал когда-нибудь
Так женщин?
Кто женщину так обольстить сумел?
Она — моя!
«Ричард III»note 41
Со времени отъезда Рэвенсвуда на континент прошел целый год. Возвращения его ожидали гораздо раньше, однако то дело, по которому он был послан, а по некоторым слухам, личные интересы, все еще удерживало его за границей. Что же касается семьи сэра Эштона, то о переменах, происшедших за минувшее время в этом доме, мы сейчас узнаем из беседы, которую мистер Бакло однажды вел со своим закадычным другом и собутыльником, небезызвестным капитаном Крайгенгельтом.
Друзья расположились в столовой замка Гернингтон, по обе стороны огромного, похожего на гробницу, камина. Дрова весело потрескивали; на круглом дубовом столе рядом с бутылкой первосортного бордо стояли два стакана и множество закусок.
Несмотря на явное довольство и достаток, лицо хозяина выражало сомнение, тоску и неудовлетворенность. Крайгенгельт, смертельно боявшийся припадков хандры, как он выражался, у своего принципала, изо всех сил старался изобрести какое-нибудь средство, дабы развеять его дурное настроение.
После длительного молчания, нарушаемого только равномерной дробью, которую Бакло отбивал носком сапога о решетку камина, Крайгенгельт наконец осмелился заговорить.
— Будь я проклят, — сказал он, — если вы похожи на человека, который собирается жениться. У вас такой вид, черт возьми, будто вас не, сегодня-завтра должны повесить.
— Весьма благодарен за комплимент, — отозвался Бакло. — Но, пожалуй, виселица — это скорее по вашей части, потому что вам, как видно, ее не миновать. А почему, скажите, капитан Крайгенгельт, как вы себя величаете, почему я должен казаться веселым, когда на душе у меня кошки скребут?
— Вот это-то меня и злит: мало того, что вы женитесь на лучшей невесте во всей округе, вы к тому же берете за себя девушку, на которой вы хотели жениться. И вот теперь, когда ваше желание исполняется,
