— Аркадий, садись и сосредоточься. Углубись в свою душу — такое я открываю в твоих мыслях название предстоящей операции.
Аркадий не был уверен, что именно углубление в собственную душу прочитал в его мыслях Ронна, но подтянулся, как бы готовясь к прыжку. Ронна отвёл в сторону Баха и Асмодея — им, видимо, не полагалось лицезреть прозеркаливание чужой души. Дилоны встали позади Аркадия, оба следили за сменой изображений в зеркале, впрочем, по-настоящему их рассматривал один Ронна, а Ланна, только бросив взгляд на изображение, тут же погружался в размышления о нем.
Из зеркала на Аркадия глядел он сам, насупленный, со сжатыми губами, округлившимися глазами. Аркадию захотелось рассмеяться, таким забавным показалось «прозеркаливание». Он удержался от смеха, но улыбка выползла на лицо. Аркадий знал, что улыбка промелькнула, он чувствовал, как губы раздвинулись, он как бы увидел со стороны свою улыбку — насмешливую, тут же опасливо сдёрнутую с лица. Но в зеркале её не было, зеркало её не приняло, оно повторяло все тот же облик — румяный, золотоглазый, с длинными оранжевыми кудрями, спадавшими на плечи. Красивый, в общем, парень, но не улыбчивый, а нарочито хмурый — ухмылка такому не шла.
Удивившись, Аркадий стал всматриваться. Удивление тоже не отразилось. Аркадий вдруг понял, что не узнает себя в зеркале. Он выглядел гораздо моложе и все больше молодел. Он сидел в кресле один и тот же, а изображение показывало поначалу взрослого, гордящегося своей красотой мужчину; мужчина преобразовался в юношу; юноша превращался в мальчишку. И хоть сам Аркадий не сдвигался с кресла и, крепко обхватив его ручки, старался не менять окаменевшей на лице сосредоточенности, лицо в зеркале непрерывно менялось. В нем зарождались и боролись чувств, оно было то гневным, то умилённым, то безмерно удивлённым, то ошалело ликующим. Но ни разу его не омрачала злоба, оно ни разу не выразило ненависти. Он был очень разный, этот сперва красавец-мужчина, потом нервный вспыльчивый юноша, потом угловатый, совсем некрасивый мальчик. Но кем бы он ни был — в любую минуту жизни он оставался добрым. Это было главное свойство натуры: то скрытая, то выпирающая наружу, но никогда не отменяемая доброта — и в гневе, и в радости, и в печали, и в ликовании…
— С прошлым у тебя благополучно, — произнёс Ронна, и изображение пропало. Аркадий по- прежнему всматривался в гладкую поверхность зеркала, но оно, уже ничего не отражая, вдруг стало потухшим экраном. Ронна продолжал: — Переключаю на будущее. Полюбопытствуй, кем ты способен стать.
Теперь Аркадий знал, какие изображения даёт зеркало, и не удивился, когда снова появился таким, каким сидел в кресле. Изображение стало ощутимо стареть. На переходе от завершённой взрослости в начинающуюся старость изображение замерло. Из зеркала глядел мощноголовый представительный мужчина, в его волнистых волосах посверкивала седина, он теперь походил и на капитана Анатолия Кнудсена, а ещё больше на грозного бога Хроноса, висевшего над головой Кнудсена. С минуту Аркадий разглядывал себя, взиравшего из будущего на себя нынешнего, а затем изображение стало меняться. Он оставался тем же, но какая-то огромная ответственность придавила плечи, сделала хмурым лицо. И снова в калейдоскопе сменявшихся изображений зеркало не показало ни злобы, ни иссушающей душу ненависти. Он был суров, но по-своему, по-суровому доброжелателен, — таким увидело необыкновенное зеркало будущего Аркадия Никитина.
— Готово! — сказал Ронна словечком земного фотографа, разрешающего вернуться от парадной позы к обыденности.
— Неужели я и вправду буду таким? — воскликнул Аркадий, вскакивая с кресла.
— Будешь, если будешь, — темно ответствовал Ронна.
— Как понимать — буду, если буду?
Ронна разъяснил, что проникновенное зеркало изображает возможности тех, кто садится перед ним. И оно моделирует обстоятельства, при каких внутренние потенции способны осуществиться: предсказывает поведение согласно характеру. Однако возможности не всегда реализуются. Удар камнем, налетевшая в бурю волна, пожар в доме, нападение врага и, конечно, разрыв связи времён в организме — и нет будущего. И не станут реальностью потенции, которыми так богат.
— Надеюсь, потенций преступника во мне ваше сверхпроницательное зеркало не обнаружило? — со смехом поинтересовался Аркадий.
Нет, в характере хроноштурмана Аркадия Никитина преступные тенденции отсутствуют. Возможность стать злодеем столь маловероятна, что злодеем ему не быть.
— Твоя очередь прозеркалиться, пришелец Михаил Бах, — объявил Ронна.
Знаменитый на Земле академик Михаил Петер Бах с интересом ожидал, что же откроет ему необыкновенное зеркало, чего бы ни сам он о себе, ни другие о нем не знали. Садясь в кресло, он предвкушал удовольствие от знакомства с собой незнакомым, готовился к раскрытию таящейся в нем неведомой подспудности. Но зеркало не раскрыло никаких тайн. Оно показало, что этот человек, археолог Бах, в сущности своей точно таков, каким предстаёт в явлении. Он был всегда един и целостен — и в детстве, и в молодости, и в нынешней зрелости — и будет таким же в славной старости, если до неё доживёт. Зеркало изображало неутомимого путешественника — «работаю ногами и головой одновременно, такое наше дело», — говорил он о себе, посмеиваясь. И в грядущем живописало седого, подвижного старичка, весёлого и вдумчивого. Старичок глядел умными глазами на себя, сидящего в кресле, жарко и убеждённо — не произнося ни слова — что-то доказывал и сердился, что доказательство недоказательно. Миша Бах, так его называли в молодости, так он именовался у друзей, достигнув научных высот, таким же Мишей Бахом подойдёт к неизбежной могиле, не обретя имени посолидней.
Бах, однако, почувствовал себя жестоко обиженным. Среди его многочисленных научных успехов был один, последний, значительнейший, — поразительная находка, самое удивительное открытие, какое совершила археология за многие века своего существования. Нет, не просто интересная находка, не просто археологическое открытие, а переворот в воззрении человечества на собственную историю, перемена представлений о развитии всей Вселенной — он и такой огромной формулы не побоится. Разве это его последнее открытие не породило споры на всей Земле, разве не оно вызвало снаряжение ещё не бывалой экспедиции в миры искривлённого времени, разве не для его проверки сконструировали и оснастили трансмировой лайнер «Гермес», свободно меняющий в любом уголке мироздания ток физического времени? И вот — и намёка нет на величайший подвиг его жизни! Зеркало показало улыбки и гримасы, ноги, неутомимо шагающие по пустыне, карабкающиеся по скалам, морщины на стареющем лице — мелочи, ерунду, а не единственно важное — великое его открытие.
И оскорблённый Бах хмуро заметил, поднимаясь из кресла:
— Маловато раскрывает тайн ваше волшебное зеркало, Ронна.
— Вполне достаточно, можешь мне поверить, — ответил дилон. — Ты один остался, Асмодей.
Асмодей с готовностью уселся в кресло. Он сразу захохотал и зеркало отразило это — хохот был важной характеристикой киборга. Ещё Асмодей покривлялся, наставив на зеркало рожки, изрядно высовывавшиеся на кудлатой голове, лязгнул зубами, выбросил, поднатужась, облачко дыма из ноздрей, но ничего из этого не отразилось в зеркале. Зато оно как бы распахнуло его по груди и развернуло туловище. Асмодей покоился в кресле, застёгнутый на все сочленения своего любимого обличья No 17, помеси древнего аристократа и получиновного беса, а в зеркале показывался умело смонтированными переплетениями аккумуляторов, ёмкостей, проводов и живых тканей. Затем побежали обличья — кентавр, змея, тигр, человек (то мужчина, то женщина). А после возник лабораторный стенд, и на стенде лежало все то, из чего монтировался киборг. Напоследок зеркало отразило коренную сущность киборга
— таблицу цифр и знаков, цифры и знаки сочетались в формулы — программы поведения при разных обстоятельствах.
— Ты ясен, Асмодей, — произнёс Ронна, и зеркало превратилось в тусклый экран.
— Вы не полюбовались моими эмоциями, — с сожалением сказал Асмодей. — Мне ведомы все пять человеческих чувств — зрение, обоняние, слух, вкус и осязание; я в них тоньше и острей, чем люди, можешь не сомневаться. Только шестого чувства — любви к особи другого пола — не получил, ибо я внепол. Подчёркиваю, не бесполый, а внеполый. И это, скажу тебе, дилон, моё преимущество, ибо ни страдания неудовлетворённой любви, ни рабское угождение объекту…
— Знаем, знаем, — успокоил его Ронна. — Формулы твоих чувств внушают уважение, ибо составлены с умением и благородством.
