— Опьянение никогда мне удовольствия не доставляло, — сказал капитан. — Во мне только пробуждается печаль. Но у меня есть новый замысел. Кер-де-Гри, какой город в западном мире самый богатый? Какое место остается недоступным для Братства? Где мы все могли бы приобрести миллионы?
— Но, сэр, не хотите же вы… Не думаете же вы, будто возможно взять…
— Я возьму Панаму. Да — да, Золотую Чашу.
.. — Но как? Город надежно охраняют стены и войско, да и хорошей дороги через перешеек нет, только тропки. Как же вы это сделаете?
— Я должен взять Панаму. Я должен захватить Золотую Чашу! — Зубы капитана свирепо сжались.
А Кер-де-Гри чуть — чуть улыбнулся.
— Чего ты ухмыляешься? — крикнул капитан Морган.
— Вспомнил, как я недавно сказал, что Панаму, возможно, ждет судьба Трои.
— А! Ты думаешь про эту безымянную женщину? Выкинь ее из головы! Возможно, ее вообще не существует.
— Но, сэр, мы ведь и так уже богаты.
— Неплохо стать еще богаче. Мне надоело грабить! Я хочу надежно себя обеспечить.
Кер-де-Гри нерешительно помолчал, а его глаза словно спрятались за легким покрывалом.
— Когда мы придем в Панаму, сэр, как бы все не передрались между собой из — за Красной Святой!
— Можешь не сомневаться, я сумею поддержать порядок среди моих людей — строжайший порядок! — пусть мне придется ради этого перевешать половину их. Не так давно я отправил вестника в Панаму сказать, что сам туда явлюсь, но это была шутка. А теперь я думаю, не принялись ли они укреплять город? Но, быть может, и они сочли это шуткой. А теперь иди, Кер-де-Гри, и никому ни слова! Назначаю тебя моим послом. Пусть мои люди швыряют золото направо и налево. Поощряй азартные игры — уже сейчас, на корабле. Подавай им пример в тавернах, пример мотовства. И тогда они волей — неволей должны будут отправиться со мной. На этот раз мне нужна целая армия, мой друг, и все равно мы можем погибнуть все до одного. Как знать, не высшая ли это радость в жизни — рисковать ею? Послужи мне хорошо, Кер-де-Гри, и, быть может, в один прекрасный день ты станешь богаче, чем мог бы даже вообразить!
Кер-де-Гри задумчиво прислонился к мачте.
«Наш капитан, наш холодный капитан попался на этот чудесный неясный слух. Как странно! Словно Красную Святую похитили из моих объятий. Моя мечта осквернена. И, может быть, все они, когда узнают, тоже ощутят горечь невозвратимой утраты… и возненавидят капитана за то, что он украл их заветное желание».
Сэр Эдвард Морган руководил вторжением на Синт-Эустатиус. В разгар битвы гибкий коричневый индеец, незаметно подкравшись, всадил длинный нож ему в живот. Вице-губернатор сжал губы в узкую прямую линию и осел на землю.
«Мои белые штаны совсем испорчены, — подумал он. И зачем этому дьяволу понадобилось заколоть меня, когда дело шло так хорошо! Я удостоился бы особой благодарности его величества, а теперь меня уже не будет на Ямайке, чтобы получить ее. Боже! Он выбрал чувствительное место!»
Вот тут он и осознал всю глубину трагедии.
— Простой нож, — пробормотал он, — и в живот! Будь это шпага в руке равного… но какой — то нож — и в живот! Вид у меня, наверное, совсем неприличный — кровь, грязь. И я не в силах выпрямиться! О черт! Негодяй ударил в чувствительное место.
Подчиненные печально отвезли его в Порт-Ройал.
— Произошло неизбежное, — сказал он губернатору. Подкрался ко мне с ножом и ударил меня в живот. Вероятно, у него не хватило роста ударить выше. Доложите о случившемся его величеству, прошу вас, сэр. Но, будьте так любезны, не упоминайте про нож… и про живот. А теперь не оставите ли вы меня наедине с моей дочерью. Мой час близок.
Элизабет склонилась над ним в сумраке затененной комнаты.
— Вы опасно ранены, отец?
— Да, очень опасно. Я сейчас умру.
— Вздор, батюшка, вы просто шутите, чтобы подразнить меня.
— Элизабет, разве это похоже на вздор? И когда ты слышала, чтобы я шутил? Мне надо сказать тебе многое, а время коротко. Как ты будешь жить? Денег почти не осталось. С тех самых пор, как король последний раз сделал заем, мы жили только на мое жалованье.
— Но о чем вы говорите, батюшка! Вы не можете умереть и оставить меня совсем одну, бросить меня в далекой колонии! Нет, не можете! Не можете!
— Могу или не могу, но я сейчас умру. Так обсудим это, пока есть время. Возможно, твой кузен, столь прославившийся разбоем, позаботится о тебе, Элизабет. Мне тягостна эта мысль, но… но… жить надо… очень надо. И все — таки он твой кузен.
— Не верю! Не хочу! Вы не можете умереть)
— Ты будешь гостить у губернатора, пока тебе не доведется встретиться с твоим кузеном. Объясни ему точно, как обстоят дела. Не заискивай… но и не будь слишком гордой. Помни, он твой кровный родственник, хотя и разбойник. — Его хриплое дыхание становилось все громче. Элизабет тихонько заплакала, как ребенок, который не может решить, больно ему или только кажется. Наконец, сэр Эдвард произнес с трудом: — Говорят, джентльмена можно узнать по тому, как он встречает смерть… но мне невыносимо хочется застонать. Вот Роберт застонал ба, если бы хотел. Конечно, Роберт был чудак… но все-таки… он же мой родной брат… и он визжал бы, если бы ему так хотелось. Элизабет, будь… добра… уйди из комнаты. Я очень сожалею… но я буду стонать. Никогда никому про это не говори… Элизабет… ты обещаешь… никому… не говорить про это?
Когда она вернулась в комнату, сэр Эдвард Морган был мертв.
В Камбрию пришла весна, волной катясь из Индий и из жаркого сухого сердца Африки, — пятнадцатая весна с тех пор, как Генри покинул дом. Старому Роберту нравилось тешиться мыслью, что весну с тропических островов присылает в Камбрию его сын, и, как ни странно, он в это уверовал. Горы одевались зеленым пухом, а деревья расправляли на ветру нежные листочки.
Лицо старого Роберта затвердело. Губы его хранили не улыбку, а скорее, гримасу боли, словно какая — то мученическая улыбка замерзла на них еще в давнее время. Протекшие годы были одинокими и бесплодными, они ничего ему не приносили. Теперь он понял слова Гвенлианы, что старость ничего с собой не приносит, кроме холодного тревожного ожидания — тупого сознания неизбежности… но чего? Быть может, он дожидался времени, когда Генри вернется к нему. Только навряд ли. Да и хочет ли он вновь увидеть Генри? Столько беспокойства. А старость чурается лишних беспокойств.
Очень долгое время он постоянно думал: «А что теперь делает Генри? Что он видит?» Но потом мальчик отступил куда-то, стал похож на людей в старинных книгах — не совсем настоящий, и все-таки настолько настоящий, что сохранялся в памяти. Впрочем, Роберт и теперь часто думал об этом абстрактном человеке — его сыне, о котором до него иногда доходили смутные слухи.
Проснувшись в одно прекрасное весеннее утро, Роберт сказал себе: «Сегодня я поднимусь на гору повидать Мерлина. Странно, что старик все еще жив под тяжкой громадой лет, исчисляющих его возраст. Ведь теперь их должно быть более ста. Тело его — иссохший листок, лишь намек на былую сильную плоть. Но Уильям говорит (если из слов Уильяма возможно извлечь смысл!), что голос его остается все таким же золотым и звучным и что он попрежнему болтает всякую чепуху, которой в Лондоне не потерпели бы и минуты. Просто поразительно, как этот Уильям знать ничего не желает, кроме четырех дней, которые провел в Лондоне. Но надо сходить к Мерлину. Навряд ли мне когда — нибудь доведется навестить его еще раз!»
Крутая каменистая тропа превратилась в орудие пытки, тем более мучительной, что пробуждала память о крепких ловких ногах и о легких, работавших ровно и безустанно, как кузнечные мехи. Некогда он
