вскрутилась на месте, как вихрь, и стремительно исчезла из кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь и, таким образом, отрезав неприятную сцену от посторонних.
После этого директор покашлял в ладонь и сокрушенно сказал:
- Здравия желаю, Мокей Иванович… товарищ министр… День рождения тут… как-то… образовался… Но главное - конечно - мы завершили тематику, которая имеет большое народохозяйственное значение… Помните, вы поручали нам разработку несгораемых спичек для космонавтов… Чтобы, так сказать, исключить аварии… Соответствующий полимер уже синтезирован… Дорабатываем технологию… Скоро можно будет запускать в производство…
И он замер, пожирая начальство глазами.
Министр хмыкнул.
- День рождения, понимаешь ли… На работе… у тебя, что ли, Баргузин, день рождения?
Директор даже подпрыгнул.
- Никак нет! Виноват, товарищ министр!… - по-военному развернулся и указал на Сергуню, обомлевшего и, вероятно, не знающего куда податься. - У него - день рождения… Так сказать, наш ведущий сотрудник…
Министр поднял бровь, недоуменно рассматривая Сергуню. И Сергуня вдруг как-то странно заколебался на стуле. Заколебался, очень мелко, точно привидение, задрожал, очертания его фигуры стали расплывчатыми, проступила сквозь них деревянная спинка стула - три секунды и Сергуня буквально растворился в воздухе. Только канцелярская скрепка заблестела на том месте, где он сидел.
- Так у кого, понимаешь ли, день рождения? - отстраненно поинтересовался министр.
Некоторое время директор, вытаращив глаза, оцепенело взирал на эту слегка разогнутую обыкновенную канцелярскую скрепку, а потом вздрогнул и покраснел, цементируя разум усилием воли.
- У меня, - обреченно сказал он. - У меня день рождения… Пятьдесят восемь лет… - И вдруг, озаренный гениальной догадкой, торопливо пробормотал. - Может быть, так сказать, не откажетесь, Мокей Иванович… Чисто символически так сказать…
- Чисто символически? - спросил министр. И, втянув дымный воздух, неожиданно крякнув, совсем, как Бледный Кузя, потер друг о друга бугристые лопатообразные ладони. - Чисто символически - это, понимаешь ли, можно…
- Можно, - тут же пискнул откуда-то из-за спины референт.
И тогда Манаев понял, что наступает - его минута.
Он поднялся и разлил по рюмкам коньяк. И в четыре касания привел в порядок закуску.
- Кстати, насчет «символически» есть прекрасный анекдот, - сказал он.
Машина вывернула на короткий трехрядный проспект, полный праздношатающегося народа, притормозила у светофора, тут же изменившего свой свет на зеленый, а затем, объезжая длиннейшую очередь, по широкой и плавной дуге устремилась к воротам в крепостной стене, раздвоенные зубцы которой поднимались почти до самого неба. Ярким золотом сияли над ним церковные купола.
День был праздничный, расцвеченный солнцем.
Референт, устроившийся на переднем сиденье, немного поерзал и, обернувшись назад, сказал предостерегающе:
- Подъезжаем, Мокей Иванович…
- Ну так что - подъезжаем? - очнувшись, спросил министр. - Подъезжаем. Сам вижу, что подъезжаем. - Он отдулся, так что по машине распространился могучий, почти осязаемый запах коньяка, вытер лицо платком, который достал из кармана, и, крутанув огромной, помятой, будто котел, головой, передернулся от внезапно пробившего его приступа смеха. - Хо-хо-хо!… Как там у тебя про ослика?… Давайте выпьем, ребята?…
Министр согнулся, насколько позволял ему огромный плотный живот и в совершенном восторге ударил себя по ляжкам. Референт сейчас же с ненавистью посмотрел на Манаева.
- Может быть, мне лучше все-таки выйти, - нерешительно сказал тот. - Я вас подожду, вы не сомневайтесь, Мокей Иванович…
- Сиди! - прекратив смеяться, строго приказал министр. - Я тебе объяснил: на полчаса - не больше. А потом поедем ко мне на дачу. День-то какой, посмотри! Балычок соорудим, сходим на рыбалку… Или у тебя имеются какие-то возражения?
- Возражений нет, - ответил Манаев.
Ему было хорошо, «Волгу» уютно покачивало, сиденья были мягкие, убаюкивающие, из-за опущенного бокового стекла налетал свежий ветерок. Настроение было потрясающее. Даже выпить не слишком хотелось. Тем более, что перед выездом они приняли посошок на дорожку. Видимо, эта последняя доза ещё чувствовалась. Потому что сохранялось ощущение полета. Его беспокоила только мысль о директоре. Как они его оставили. Потому что они оставили директора под столом. Причем, ноги его торчали оттуда, как грабли, - оба ботинка исчезли, а ступни в сиреневых гладких носках рефлекторно подрагивали от смеха. Впрочем, и смеха, как такового не было. Смеяться директор уже не мог. Он лишь слабо икал - через равномерные промежутки времени. Манаев побаивался за него. Как бы чего не случилось. Правда, там хлопотала Валечка. И можно было надеяться, что она разберется.
- Нет у меня возражений, - повторил он.
Машина замедлила ход, проскочила ворота, где на неё внимательно посмотрели солдаты в военной форме, и, чрезвычайно изящно, с каким-то отточенным мастерством описав кривую вокруг нескольких древних зданий, остановилась у широкого каменного торца, в циклопической кладке которого довольно странно выделялась современная казенная дверь.
- Приехали, - сказал шофер.
Эти слова как бы послужили сигналом. Все сразу ожили. И прежде всего - министр, который, словно внезапно очнувшись, завертелся по сторонам, видимо, соображая - где он и что, а потом, требовательно поглядев на Манаева, сказал с непререкаемой начальственной прямотой:
- Ну что, Константин? Давай - на ход ноги… - А когда приняли по пятьдесят грамм из бутылки, заначенной Манаевым у директора, то опять отдулся и, вернув шоферу алюминиевый стаканчик, вынутый из бардачка, четко, тяжеловесно подвел итог:
- Вот теперь, по-моему, можно двигаться…
Все лицо его вдруг заполыхало от прилива крови.
- Мокей Иванович!… - извиваясь на переднем сиденье, простонал референт.
Но министр только с досадой махнул рукой:
- Помолчи немного, Павлуша! Надоел! Что ты, понимаешь ли, мне все время указываешь? Мне, понимаешь ли, не надо все время указывать. Я, понимаешь ли, и сам могу указать!… - Он в упор посмотрел на полинявшего от неожиданной выволочки референта и, как будто нащупывая что-то невидимое, пошевелил в воздухе тупыми мясистыми пальцами. - Дай-ка тут это… Ну - сам знаешь, чего…
Референт сейчас же выщелкнул ему на ладонь крупную зеленоватую капсулу в поблескивающей оболочке, министр проглотил её и некоторое время сидел, точно прислушиваясь. Потыкал в Манаева своей лопатообразной ладонью:
- И ему - тоже… Не бойся, Константин. Это, понимаешь ли, от запаха. Чтобы запаха, понимаешь ли, не было… Японская, понимаешь ли, штучка… Давай, не робей!…
- Последняя упаковка, Мокей Иванович!… - плачущим голосом сказал референт.
Министр покряхтел.
- Ох, жадноват ты, Павлуша. А ведь сорока ещё нет… Жадноват, жадноват… Не наша это психология… Ну - выпишу тебе командировку в Японию, съездишь - привезешь пару ящиков. - Он ещё покряхтел, собираясь с силами. И довольно-таки энергично потряс рукой. - Все! Пора за работу!…
Манаев с трудом проглотил капсулу. Последние пятьдесят грамм колом стояли у него в горле. Вероятно, они были лишними. Разумеется, они были лишними. Он даже испугался, что кол этот сейчас вырвется из него наружу. Но, к счастью, ничего подобного не произошло. Потому что когда он судорожно, против воли, сглотнул, то деревянная напряженность внутри вдруг ослабла: как-то осела, подтаяла, расползлась - теплая радостная волна прошла по телу. Появилось второе дыхание. Мир распался на фрагменты.
