оборотни. Но это значит, что Баст действительно ввязалась в смертельную схватку!
Де Лэнси, если можно верить тому, что видел Дэвид, спасся. Но де Лэнси был самым незначительным инструментом Баст, не стоило труда его убивать — хотя, возможно, он до сих пор был в опасности. И то, что он нашел сэра Эдварда, увеличивало опасность.
Дэвид не мог не задуматься о том, что баланс судьбы нарушен не в пользу его заносчивой госпожи. Вполне возможно, что потенциальная богиня, выбравшая Дэвида своим невольным оракулом, проигрывает сражение.
«Я не знаю, мертва ли Сфинкс, — сказал он про себя. Он бы сказал это вслух, если бы мог говорить. — Это мог быть ночной кошмар, а не воспоминание о реальном событии. А может, то была иллюзия, но тогда к ней все равно стоит присмотреться. Пока что я не могу сказать, что знаю правду».
Сэр Эдвард мог бы гордиться педантичностью своего зятя, но Дэвиду не удалось долго сохранять свой скепсис, потому что снова возник свет, и зрение вернулось к нему.
Увы, понял он с мучительной неприязнью, это чужое зрение, а не его собственное. Его суматошной одиссее ещё не было позволено завершиться.
Женщина гляделась в зеркало, и он видел её так, как она видела себя: седеющие, но все ещё темные волосы, сухощавое, но на редкость гладкое лицо, без морщинок у глаз и рта, блеклые, проницательные глаза скорее серого, чем синего цвета.
Она внимательно изучила себя, высматривая новые признаки приближающейся старости, зная свое лицо достаточно хорошо, чтобы замечать каждую морщинку. Дэвид видел её иначе — как незнакомку, отмечая следы былой красоты за строгостью черт, жесткость её внешности, суровость взгляда. Ей было не меньше шестидесяти, но она сохранилась благодаря силе воли и жесткой дисциплине, изо всех сил стараясь придать своей хрупкой плоти твердость камня.
И к чему все это? Противостоять и не сдаваться, на её необычный манер, давлению времени и судьбы. Она чувствовала, что жестокие жизненные обстоятельства ограбили её. Ей не досталось то, что иные получают от рождения. Она родилась бедной, не получив ничего, кроме нежной юной красоты, и она торговала ею ради желанной выгоды.
Теперь, когда первоначальный капитал был израсходован, она торговала красотой других, но все за тем же: чтобы бороться с жестокими обстоятельствами, которые ничего ей не дали и которым она собиралась взамен отдать как можно меньше.
Дэвид видел и понимал, что в эти спокойные минуты, пока ничего не происходило, Мерси Муррелл могла взглянуть на себя прямо и без уловок.
Через секунду её отвлек звук из комнаты наверху. Это был тяжелый, глухой звук, как от упавшего тела, и он сопровождался долгим криком боли. Голос заглушали пол и потолок, и ни миссис Муррелл, ни Дэвид не могли бы сказать, принадлежал он мужчине или женщине.
Миссис Муррелл встала со спокойной энергией: она часто слышала крики ранее, также как и звуки упавших на пол тел. Жестокость и насилие были её привычным окружением, и иногда сложно было различать границы дозволенного.
Она не стала искать оружие, покидая комнату, будучи достаточно уверенной в собственном авторитете и силе. Она также не почувствовала необходимости позвать на помощь крепкого слугу, которого она держала в качестве телохранителя.
Она подобрала юбки и легко поднялась на третий этаж дома. Как оказалось, она шла в комнату Софи. Комната была освещена, но не так ярко, как коридор, где все ещё горели газовые лампы. Ещё одна дверь на той же площадке была открыта, но тот, кто выглядывал оттуда, совершенно не желал высовываться дальше и нырнул назад, когда миссис Муррелл прошла по коридору. Несмотря на поздний час, в здании ещё оставались несколько клиентов, которые не уходили до утра.
Когда она подошла к двери, другой человек, который, должно быть, прятался за дверью, вышел ей навстречу и схватил её за руку. Она разглядела человека краем глаза и была так же удивлена, как Дэвид, обнаружив, что это человек в сером, говоривший с ней несколько часов назад. Но она смотрела на него недолго и не обратила внимания на то, что он схватил её за руку, потому что её глаза приковала сцена, развернувшаяся в комнате.
Софи была брошена на пол — или, возможно, свалилась с кровати. Её руки были связаны, другая веревка удерживала скомканный носовой платок, затыкавший ей рот. Её спина была дико и жестоко изрезана, кровь сочилась из не менее дюжины порезов.
Дэвид вспомнил сцену из пьесы миссис Муррелл, где блондинка переживала поддельное бичевание: теперь плети рядом не было, и не было ни малейшего подсказки того, что сделали с девушкой. Но миссис Муррелл не пришла в ужас из-за ран бедной Софи, её лишь разозлило то, что действия не оговорили и не оплатили как следует. Она сберегла чувство ужаса для иной составляющей сцены.
Над упавшей девушкой склонилась горбунья — Геката, которую миссис Муррелл продолжала называть в мыслях «гротеском». Поза Гекаты была странно искаженной: её руки тянулись к несчастной Софи, чтобы освободить её — как она делала это в пьесе — но девушка не смотрела на свои тянущиеся руки. Она пристально глядела на последнего участника представления, мужчину, немолодого, основательного и дорого одетого, который держал в руке березовую розгу четырех или пяти футов длиной. Он стоял прямо, как стрела, совершенно ровно… и при этом висел в воздухе, подошвы его полированных туфель находились как минимум в восьми дюймах над вытертым ковром.
Его тело медленно вращалось, но голова — нет.
Его замершие черты не двигались, дикий взгляд вытаращенных глаз зафиксирован на лице уродливой девушки, словно никакая сила на Земле не могла его оторвать.
Его тело продолжало поворачиваться, очень медленно. Ни миссис Муррелл, ни Дэвид не могли поверить, что вращение остановится, оба ожидали, что процесс будет продолжаться, пока человек не задохнется или пока вращение не оторвет голову от тела.
Хотя миссис Муррелл терпеть не могла, когда к ней прикасались мужчины, она не сделала даже малейшей попытки скинуть чужую руку. Она предпочла бы, чтобы её не отпускали, и тогда ей не надо будет заходить в комнату.
Розга в руках подвешенного человека сверхъестественным образом ожила, извиваясь, как змея.
Казалось, живой прут тянул руку, которая его держала, пока она не легла поверх сердца. Затем прут мягко обвился вокруг скрученной, измученной шеи, как петля, и начал сжиматься.
Какую боль переживал человек, сжатый двумя этими силами, Дэвид не мог вообразить. Выражение лица человека не могло измениться, чтобы отразить его состояние, только глаза свидетельствовали об агонии, выпячиваясь от ужасного внутреннего давления.
«Закричи! — потребовал Дэвид от своей замершей носительницы. — Останови её, ради Бога!».
Миссис Муррелл не закричала, даже не подумала о том, чтобы закричать. Она смотрела как завороженная, словно не хотела останавливать происходящее, хотя знала, что будет в смертельной опасности в случае убийства, обыкновенного или сверхъестественного, если оно совершится под её крышей.
Тело человека уже повернулось на сто восемьдесят градусов и продолжало поворачиваться. А прут тем временем продолжал затягиваться все сильнее.
Дэвид знал, что человек должен быть уже мертв, потому что человеческое тело не может выдержать такого испытания, но вытаращенные глаза продолжали смотреть с видимым вниманием, а остальные черты жертвы были словно высечены из камня.
Время шло, и оставалось только ждать. От ужаса Дэвид даже не задумался, что происходит, как и почему. Он мог только наблюдать, как живая гаррота всё стягивалась и стягивалась, в то время как тело продолжало поворачиваться, пока — казалось, прошла вечность — голова и тело наконец-то не разделились.
Шея человека была начисто разрезана.
Голова осталась на месте, а тело упало. И Дэвид, и миссис Муррелл опасались увидеть, как из раны выливается поток крови, но сердце человека уже остановилось, и в артериях не было давления. Из огромной раны на ковёр выплеснулась лишь слабая струя, залив бедра пытавшейся отползти Софи.
