присутствие созданных им существ означать, что это все-таки сон.
— Весь мир становится сном, — сказал Глиняный Человек, — когда его населяют Демиурги и могут в любой момент лишить его подобия реальности.
— Они хотят, чтобы мы так думали, — вступил в разговор Таллентайр. — Я уверен, они хотят думать так сами. Но мы ещё не видели, чтобы их магические способности разворачивались в полной мере, и пока мы их не видели, то можем критически встречать их хвастовство. Оно по-своему убедительно, но это очень скромная иллюзия. Я не поверю, что её создатель имеет право притязать на богоподобное могущество, пока не сосчитаю звезды в его небе и не уверую, что это далекие солнца, огромные и недавно сотворенные.
— Звезды — это точки света, — возразил Глиняный Человек. — То, что вы выведете из их внешности, будет всего лишь ещё одной иллюзией. Вы знаете, что Демиурги существуют, и знаете, на что они способны. Неужели вы сомневаетесь, что они могут изобразить бесконечный звездный океан там, где нет ничего подобного, если захотят этого? Неужели вы действительно считаете, что ваш отказ боготворить их лишает Демиургов божественности?
— Они существуют, — просто сказал Таллентайр. — Они не такие, как мы, но они тоже беспомощны и скромны перед лицом Вселенной, которая находится вне их воображения. Раньше они могли считать себя богами, но теперь они знают, что неправы, и неважно, с какой силой они отвергают факт — он остается фактом.
— Это вы так говорите, — заметил Стерлинг. — И одновременно вы говорите, что они могут властвовать над нами, слышать наши сокровенные мысли, забирать нас из нашего мира в какую-то сказочную страну вроде этой. Если они делают все, что свойственно ангелам и богам, какой смысл отказывать им в почтении? Как ещё их называть, если не ангелами и богами?
Таллентайр посмотрел на него.
— Вы знаете, кто такой Фламмарион? — спросил он.
— Это французский астроном, который верит, что наши души способны перемещаться между звездами после нашей смерти быстрее, чем свет? Конечно, я слышал о нем.
— Несколько дней назад я говорил с ним. Я не могу разделить его веру в бессмертие души, несмотря на то, что мне нравится идея возможных реинкарнаций в любом из миров бесконечной Вселенной, но некоторые его идеи меня потрясли. Как эволюциониста, вас могли заинтересовать его эссе о том, какие формы может принимать жизнь в мирах, физические условия которых отличаются от наших.
— Его рассуждения довольно интересны, — признал Стерлинг. — Есть определенный смысл в том, что он говорит о формировании нашего мнения о мире с помощью органов чувств, и его идее, что существа с разным сенсорным аппаратом будут получать совершенно разные картины мира.
— То, что он говорит о последовательных реинкарнациях, следует рассматривать как метафору, — сказал Таллентайр. — Хотя он серьезно настаивает на своей правоте. Настоящая красота его доводов заключается в том, что он считает, что разум свойственен существам, выбранным естественным отбором среди многих различных формах жизни. По большей части это верно, он говорит о планетах, физические условия на которых сильно отличаются от земных. Но он идет дальше, предполагая, что души — мы можем называть их «здоровый разум» — могут населять физические системы любой величины и любого рода. Я не знаю, из чего созданы Демиурги, но когда я пытаюсь вообразить, кто они такие, я нахожу вдохновение в идеях Фламмариона, а не в терминах церкви и мистики.
— Дело не в названиях, — задумчиво произнёс Адам Глинн. — Имеет смысл только их сила. Пока они спали, люди могли мечтать о Веке разума. Теперь будущее в руках Демиургов.
— Вы не правы, — сказал Таллентайр. — Названия имеют смысл. Они позволяют нам давать правильные определения, и нам следует стараться удостовериться, что мы точно знаем значение используемых слов.
Ни Стерлинг, ни Глиняный Человек не стали отвечать, но повисшая тишина была тревожной. Таллентайр, видимо, почувствовал, что был слишком резок в своем заключении, поэтому он первым нарушил молчание, резко сменив тему разговора:
— Думаю, что пруд слишком заманчив, чтобы не воспользоваться им. Моя одежда, да и моя кожа уже покрылись коркой грязи от пота, сока растений и этих странных насекомых, которые мешались на пути. Я страшно хочу вымыться.
Стерлинг хотел того же, но не сразу последовал за стариком, когда тот начал раздеваться. Его мысли продолжали обращаться, к болезненным вопросам того, где и почему они находились. Мы изгои, подумал он. Троица Робинзонов, отвергнутых ходом истории.
Он не мог больше сопротивляться сказанному Таллентайром и Глинном, но только теперь начал понимать последствия их умозаключений. Он подумал, что остров и лес могли быть полем эксперимента, а огромное солнце — своего рода сфокусированным на них микроскопом, отслеживающим их движения и действия. Если какой-то любознательный ангел действительно влиял на всю его жизнь и открытия, то теперь, возможно, пришло ему время получить плоды этой старательно развиваемой мудрости.
Но как?
Выпитая вода обжигала желудок, и он подумал, не было ли в ней серы. Жажда немного улеглась, но он чувствовал себя нехорошо и был ужасно голоден. Клыки голода впивались в него, безжалостно раня.
«Неужели мы тут только ради страдания? — подумал он. Разве ангелам недостаточно способности читать наши мысли и смотреть нашими глазами? Может, они хотят очистить наше знание и экстраполировать его единственным, по их мнению, надежным способом? Сведут ли они нас с ума жаждой и отравленной водой, надеясь, что достигнув пределов безумия, мы сможем открыть им что-то, что недоступно нашему бодрствующему сознанию?»
Таллентайр спокойно разделся догола, и Стерлинг бездумно разглядывал очертания старческого тела. Несмотря на морщины на шее и изношенность лица, Таллентайр неплохо сохранился. Он прожил активную жизнь, подчиненную строгой дисциплине, и не утратил своей крепости.
Когда Таллентайр погрузился в воду, Стерлинг начал расстегивать пуговицы своей рубашки. Как атеист, он почитал чистоплотность одной из добродетелей, и несмотря на то, как странно было мыться здесь, в этом убежище, вдали от реального мира, все-таки чувствовал себя грязным. Но он снимал рубашку медленно, какое-то инстинктивное чутье сдерживало его. Оно не имело отношения к стыду или смущению, он чувствовал странное беспокойство, которое не мог осознанно передать.
Затем, совершенно неожиданно, его поразило внезапное предчувствие страшной беды.
— Таллентайр! — закричал он так громко, что баронет резко обернулся, испугавшись. Он машинально посмотрел на Стерлинга, на лес, в поисках опасности, о которой его предупреждали. Стерлинг подхватил свой пиджак с земли, куда он его бросил, вынимая пистолет из кармана. Даже делая это, он знал, насколько бесполезно будет оружие, но закричал:
— Вылезайте! Бегите!
Таллентайр не мог бежать, он был по пояс в воде. Он даже не успел обернуться прежде, чем тварь вцепилась в него.
Если бы он зашел чуть глубже, по шею, его бы утянуло на дно, но в данном случае преимущество оставалось на его стороне, так как существо, напавшее на него, было лишено скелета, способного держать его высоко над водой. Но и при всем этом оно пыталось ударить его своей отвратительной головой, в то время как плоское тело быстро обвивалось вокруг ног жертвы.
Стерлинг без колебаний вбежал в воду. Он действовал не столько из чувства долга перед баронетом, сколько из чувства ответственности, так как это существо, несмотря на больший размер, было воплощением созданной им формы жизни.
Когда три цепких жала впились в грудь Таллентайра и пронзили кожу насквозь, Стерлинг разрядил свой пистолет в прожорливую пасть.
Прозвучали выстрелы, Таллентайр вскрикнул. Обе пули попали в цель — Стерлинг не был профессиональным стрелком, но он стоял так близко, что не мог промахнуться. Пули прорвали тело пиявки около головы и вышли, вырывая брызги красной сукровицы, но краснота этой жидкости во многом была так ярка за счет крови, высосанной из ран Таллентайра.
