сказал ему, что все будет хорошо. Махалалель пообещал ему, что обнаруженная Дэвидом истина пойдет ему на пользу.
Дэвид вышел из прозекторской и поспешил по коридору в свой кабинет, где он так часто закрывался от мира. Он ворвался в комнату, захлопнув за собой дверь и уставился на пустое кресло за столом. Он был один.
И все же он помнил. Это был лишь сон во сне, но он помнил.
Он огляделся в своей старой комнате. Высокие, заиндевевшие окна и стены, увешанные полками, остались такими же, как были, также как и сосуды на полках, цветные рисунки на стенах, доска и маленький комод, полный инструментов. Все осталось на месте.
Затем он обернулся и посмотрел на дверь, которую только что захлопнул за собой, на которой висел…
Лицо египетской кокетки, как обычно, смотрело на него — но картина теперь была не на холсте. Теперь она оказалась нарисована на боку того, что видимо, было настоящей гробницей мумии. Дверь перестала быть прямоугольной, несмотря на то, что, когда он заходил, он ещё была такой. Теперь на её месте осталась лишь выгнутая боковина гробницы, вделанная в стену.
Он знал, что это была не настоящая гробница. Он узнал её и понял, из какого ночного кошмара она была взята, чтобы служить вратами из кости и рога* [3], через которые он должен пройти.
В комнате больше никого не было. Никто не схватит его, не подтащит к выгнутой двери и не откроет её. Он должен сделать это сам. Он понимал это: он должен действовать добровольно, если он действительно собрался увидеть то, что следует увидеть. Он вынужден дать согласие. Он должен согласиться на ночные кошмары, на боль, на соединение своей провидческой силы с силами пятью его товарищей.
«Ты единственный, кто действительно способен понять» — сказал Махалалель. Не означало ли это, что Махалалель — который оказался лишь сном внутри сна — уже знает? Или это означало только то, как мало понимают, по мнению Махалалеля, три соперничающих ангела?
Сомнение ни к чему не вело, но и течение времени не имело значения. Он в равной степени ничего бы не потерял, помедлив. Он был вправе стоять и ждать, пока его как-нибудь не принудят двинуться дальше: голодом, жаждой, болью в спине, которая представлялась ему штопором, вкручивающимся в позвоночник. Он отлично знал из опыта и научных наблюдений, что существует определенный вид болевого напряжения, когда человек, мучимый тупой болью, ищет острой, чтобы отвлечься. В такие моменты человек может разбить себе кулак или голову о каменную стену.
Пока его ничто не принуждало. Божество, обращавшееся с ним раньше так небрежно, теперь предлагало свободное сотрудничество. Она нуждалась в нем, она хотела, чтобы он отдался в объятия Ангела Боли по собственной воле.
Он был свободен. Сколько ему приходилось об этом просить?
Изображение на крышке гробницы было крайне грубым портретом Ангела Боли. Если бы он был художником, то придал бы ей гораздо более величественный вид! Мертвые, плоские глаза, уставившиеся на него с картины, не имели ничего общего с яростными, сверкающими очами, которые он так часто наблюдал.
Как бы поразился мир, подумал он, если бы толпы, спешащие посмотреть на ежегодную выставку в Академии, встретились бы с истинным портретом Ангела Боли! Они бы отшатнулись от свирепости её взгляда… и, пятясь назад, неужели они не увидели бы, как она прекрасна, как великолепна в своем невыносимом гневе, как величественна в своей неспособности к доброте?
Дэвид вспомнил Сатану, каким он впервые увидел его, — страдающим в Аду, с телом, пробитым насквозь семью длинными гвоздями.
Но я и есть Сатана, подумал он. Я всегда был Сатаной в своих снах. Мои имя была Прометей, Тантал, Давид — и я все ещё ношу на себе стигматы тех ужасных гвоздей, куда бы я ни пошел. Я свободен, но я не могу изменить обстоятельства моей свободы.
Он медленно прошел вперед, чтобы открыть крышку гроба, и увидел гвозди.
В средние века они называли это устройство «железной девой». Они не были знакомы с Ангелом Боли так близко, как он, иначе назвали бы его как-нибудь иначе.
Он рассмотрел семь гвоздей внутри гроба и застежки, которые удержат его на месте. На этот раз лезвия располагались иначе. Два пронзят глаза, два — брюшную полость, один — пах и два — колени. Ни один не был достаточно длинным, чтобы нанести смертельную рану, жертвы этого орудия пытки должны были умирать медленно.
Дэвид изучил свои руки, потер их, наслаждаясь осязанием. Ничто не напоминало сон, и только логика подсказывала ему, что он не на самом деле не бодрствовал, не находился в этой комнате. Но пусть все вокруг было фальшивым, плоть его оставалась настоящей: плотной, чувствительной и, несомненно, его собственной. Только интеллект уверял его: ты в руках богов, и это не тот настоящий мир, в котором ты был рожден. Ты в руках богов, и что бы ни произошло, ты можешь быть исцелен, восстановлен, воскрешен.
Некому было заставлять его забираться внутрь, некому было затягивать замки. Ему следовало зайти в машину пытки самостоятельно и держаться на месте, пока лезвия пронзают его. Он почувствует, как они войдут в его тело, точно так же, как если бы он был в пыточном подземелье какого-нибудь охотника за еретиками. Он будет чувствовать их, даже несмотря на то, что поток видений унесет его из этого грубого подобия места и времени в хаос бесконечности, он все равно будет чувствовать, как они прокладывают свой путь внутри него, медленно разрывая его внутренности. Даже когда Ангел Боли слетит к нему со звезд, как она делала это раньше, чтобы унести его в пестрое небо, он будет чувствовать жестокую плотность гвоздей внутри себя, поддающихся под его собственным весом: насилующих, уродующих и загрязняющих его.
Он почувствует все, как Сатана в облике Прометея — его второе «я» — однажды чувствовал, как орлы разрывают его плоть, снова и снова вырывая из неё сердце, и нет никакой надежды на спасение…
Он должен добровольно принять ласку лезвий. Он должен добровольно принять объятия Ангела Боли. Он должен добровольно подкинуть игральные кости волшебства, и невозможно полагаться на то, что повезет ему, его детям или всему человечеству. Это была его сделка с богами, единственная сделка, которую они позволили ему заключить.
Медленно, почти машинально, он перекрестился, прикоснувшись ко лбу, к сердцу, к обоим плечам. Хотя он давно уже не был христианином, в его движении не было насмешки или иронии. Однажды он видел, как распяли маленького ангела, и он видел, как ангел восстал с креста, чтобы совершить чудо милосердия. Он не пренебрег этим примером и искал в нем источник силы и решительности. Затем он зашел в «железную деву», осторожно разместился в ней и потянул на себя крышку.
В последний момент мужество отказало ему, но это уже не имело значения. Оказалось достаточно малейшего толчка, чтобы крышка пришла в движение, и сила инерции закончила работу, приковав его в полной темноте.
В первое мгновение ощущение лезвий, вонзающихся в его плоть, было абсурдно лишено боли, и у него возникло чудное предположение, что он как-то обманул тех, кто собирался его использовать, восстановив в себе способность к анестетическому шоку, которую утратило человечество… но это мгновение прошло.
Пришла невыносимая боль, и с ней пришел свет.
Люк Кэптхорн никогда не участвовал в коллективном поклонении Дьяволу, и потому никогда не строил ему алтаря. Он не хранил иконы, на которой было бы изображение его Повелителя. Он также не был оригинален — его мнение по поводу внешности Сатаны и порядка служения ему были полностью заимствованы у других.
От монахинь Хадлстона, от Джейкоба Харкендера и Джейсона Стерлинга — никто из них, впрочем, не предполагал, каким целям послужат их идеи — Люк почерпнул собирательный смутный образ шабаша, на котором Повелитель Ада с радостью встречал своих преданных слуг, принимая кровавые жертвы и награждая их дьявольской содомией. Он верил, что у Дьявола козлиная голова, а иногда голова летучей
