“Настанет ли конец, — думал Ноэл, — кровавой дани, собираемой вампирами с простых людей, — не только ручейком, текшим в свободной любви, но потоком из-под кнута палача, меча воина?” Все правление вампиров, казалось, измерялось шрамами и грабежами шрамами на избитой спине Лангуасса, шрамами на измученной груди Эдмунда Кордери, грешными рубцами на душах бессмертных, не спешащих встретиться со своими судьями и создателями.
“Я не хочу шрамов”, — сказал про себя Ноэл так страстно, что эти слова чуть ли не прозвучали вслух.
Сказав это, он почувствовал грех Адама в груди невыносимое желание, освободить от которого могла только кровь.
— О Квинтус, — пробормотал он, садясь в угол, втискиваясь между стеной и дверью, — в конце концов я только горсть плоти?! Я бы помолился и попросил Бога изменить меня, но прекрасно знаю, Он не сделал бы этого, если бы даже мог.
8
От сонного небытия Ноэла пробудил скрежет дверного запора. Он медленно поднялся, подобрал с пола брошенные накануне ножи и повернулся к открывающейся двери.
Это Селим, а не Лангуасс пришел освободить его. Турок хмуро кольнул глазами (они одни только оставались человеческими на изуродованном лице), сделав знак следовать за ним. Ноэл обернулся к вампирше, в молчании оставшейся на своей кровати. Подобрал плащ, в который та завернулась, медленно и осторожно поднял его, опасаясь, что запекшаяся кровь, пристав к ткани, потревожит. Этого не произошло. Глядя на обнаженную спину, Ноэл не мог поверить, что всего несколько часов назад на нее сыпался град ударов. Крови почти не было, шрамы зарубцевались. Только там, где прикладывали раскаленный нож, остался большой уродливый рубец, алый и блестящий.
Кристель не проснулась, и Ноэл угадал по ее неподвижности, что не проснется совсем — ни сегодня, ни завтра. Она впала в глубокую кому, на которую способны вампиры и которая может длиться и год, и сто лет. Она может просыпаться время от времени, чтобы найти так необходимую кровь. Ее раны затянутся, но останется пустота голода, которую может заполнить только кровь.
Ноэл мягко положил плащ на место, вышел. Турок указал на проход к монастырю, но Ноэл, отдав ножи, просил подождать. Пока Селим запирал камеру вампирши, юноша снял запор с двери в камеру Мэри Уайт, вошел внутрь.
Мэри лежала на соломенной подстилке со связанными руками, кляпом во рту, в разорванной одежде. Она зашевелилась, но не видела, кто вошел, ей было страшно.
Он быстро подошел к ней, успокаивающе произнес ее имя, вытащил изо рта кляп, стал развязывать руки. Она слабо всхлипывала, Ноэл налил ей воды из кувшина. Девушка пила жадно, но продолжала молчать, отворачивая лицо с болью и стыдом. Он понял — ее изнасиловали, и теперь она мучается лихорадкой от бессонницы и страдания. Она вздрогнула от прикосновения, он не знал, что делать.
Хотел спросить, кто оскорбил ее, но вопрос замер на губах, когда Мэри отпрянула.
“В конце концов, — подумал он, — я только бесправный среди бесправных. Почему ей не шарахаться от меня?”
Вина заполнила его болью.
— Я пришлю монаха. Он принесет лекарства, чтобы ты уснула.
Она пыталась ответить, но не смогла. Взгляд умолял о помощи, которую он не мог дать. Он чувствовал, что предал ее и себя своим бессилием.
Ноэл не знал, куда идти, искал укрытия. Он не хотел идти ни в трапезную, ни к себе, ни в тихую церковь, где для него Бог отсутствовал. Сказав брату Иннокентию о состоянии Мэри Уайт, юноша направился в библиотеку.
Он не мог объяснить точно, почему предпочитал это место другим, но оно было единственным, в котором имело смысл находиться. Сначала он побыл наверху, но когда колокольный звон известил, что монахи пошли к заутрене, спустился вниз, чтобы прочитать в “Вампирах Европы” о Кристель д'Юрфе.
О ней мало говорилось в книге, большинство авторов которой интересовались деятельностью и амбициями вампиров-мужчин. Ноэл прочел, что она была относительно молодой вампир, родилась в Малой Нормандии примерно в 1456 году и была младшей дочерью кузена маркиза де Верни. В 1472 или 1473 году стала любовницей рыцаря-вампира Жана де Кастри, жившего тогда в Реймсе. Там же и стала вампиром. Кажется, она не была в Аахене при дворе Шарлеманя, и де Кастри привез ее в Большую Нормандию в 1495 году — видимо, из-за ссоры с князем Жоффри. Однако де Кастри вернулся в Реймс, уладив ссору, и оставил Кристель при дворе Ричарда.
В списке любовников Кристель Ноэл отметил только одно имя: авантюриста из Реймса, который женился на дочери Генри Тюдора и Нэн Беллен, до того как его казнили за измену. Ее преступления были банальными, и Ноэл посчитал, что ей, как иностранке при дворе Ричарда, привезенной рыцарем издалека, приписывали лишь самые мелкие интриги.
Поставив книгу на место и возвратившись в освещенную солнцем комнату наверху, юноша не мог заставить себя читать. Он сидел наедине со своими мыслями и смотрел на облака, гонимые с моря западным ветром.
“Если бы это было время Эльфина, — думал он, — когда вампиры еще не пришли на британскую землю и правда еще могла явиться миру в голосах честных людей”.
Позже как обычно пришел Квинтус.
— Я очень сожалею, — сказал монах, — о случившемся ночью. Мы ничего не можем сделать с пиратом, он всех нас держит в своих руках. Не думаю, что он порочный человек, но когда у него плохое настроение — сходит с ума. Собственное положение страшит его, хотя он и не осмеливается показать это. Мы должны молиться, чтобы ничего не обеспокоило его до отъезда.
— Что будет с Мэри Уайт? — спросил Ноэл.
— Я попрошу, чтобы ее оставили здесь, мы можем найти ей место в монастыре, — задумчиво ответил монах.
— Хотя мы и не желаем ей зла, — сказал с горечью Ноэл, — она так же опасна для нас, как и для Лангуасса. Если она когда-нибудь расскажет, что с ней здесь случилось, нам всем конец. И почему она должна прикусить язык, если дом Господень не дал ей настоящего убежища? Пусть мы и добрые христиане, нам, возможно, следует молиться, чтобы Лангуасс убрал ее, взял с собой как девку бандита, или убил, после того как ее изнасиловал самый подлый из его компании. Она не виновна в преступлениях и все же угрожает и моей, и вашей безопасности. Этот грязный мир насылает на нас такую напасть.
— Я буду просить Лангуасса оставить ее, — сказал Квинтус опять, уже более определенно. — Скажу, что мы отошлем ее к монахиням. Я молюсь, чтобы он отпустил девушку и монахини убедили ее не выдавать нормандцам, что с ней здесь произошло.
— И вампирша? — спросил Ноэл. — Вы ее тоже отошлете в монастырь?
Квинтус покачал головой:
— Я не знаю, что с ней делать, пока она спит, но уверен, Лангуасс ее не отдаст.
— Я не знаю ничего, — сказал Ноэл срывающимся от волнения голосом. — Несмотря на все мое учение, мне неизвестно, что я должен знать. Не знаю задач Невидимой коллегии, приютившей меня после смерти отца. Не знаю целей спокойных монахов, следующих тому, что они называют Истинной верой, отказывающих в ней и Александру, и Грегори. Не знаю, что остается для обычного человека в этом мире царственных вампиров и мстительных разбойников. Я думал, что знаю многое. Верил в смелый идеал сохранения истинной Христовой церкви от разрушения лживым папой и его монахами-инквизиторами. Думал, что понял, почему придворные могут входить в тайное общество, готовя заговор против вампиров. Я считал даже, будто знаю, что может сделать пират-герой, завоевывая океаны для обыкновенных людей, хотя суша принадлежит империи вампиров. Теперь вижу, что не знаю ничего.
— Это важное открытие, — произнес Квинтус бесстрастно, — оно пугает всех нас.
