“Возможно, — думал он, — этот ад предназначен для тщеславных”. И он когда-то грешил высокомерием, и теперь, казалось, падение, обещанное для гордых в Священном Писании, ждет его.
Сейчас, когда жребий брошен и оставалось только наблюдать развертывание драмы, он не чувствовал усталости. Он перешел от изнурения к фатальному безразличию. Все ожидающие его события вырисовывались так же четко, как начерченные наблюдателями Дюрана позиции врага, и в этой карте ничто не успокаивало и не радовало Ноэла.
Схема вражеских сил была необходима для определения позиций вампиров и обычных людей с тем, чтобы кровавые стрелы не тратились для простой бойни. Схемы были тщательно нарисованы. Казалось, карта его собственного будущего была тщательно составлена судьбой. Богом или другой силой, превращающей сегодня в завтра, придающей исторические формы проходящему времени. “Если бы я изучал карту своей судьбы, думал Ноэл, — то почти не увидел бы знаков и линий. Несколько царапин, обозначающих страх и боль, грубый крест, определяющий мгновение смерти, прямая дорога его тени в ад или забвение; и это все”.
Он подумал, не принять ли ему яд, чтобы избежать кола и огня, приготовленного для него Дракулой. Он не хотел умереть в агонии, особенно на людях. С дрожью ужаса вспоминал историю, рассказанную отцом на обеде у Кармиллы Бурдийон, об ужасной смерти Эдварда Дигби. Похоже, так должны умирать мученики — если верить легендам о святых. Ничто не могло помешать Ноэлу принять яд. Он был достаточно опытным химиком, чтобы приготовить питье и свести счеты с жизнью, к тому же как неверующий он не боялся самоубийства. Однако не хотел и не мог сделать этого.
“Что я за развалина, — сказал он себе, — насколько жалка моя жизнь, показанная на этой схемке”.
Он видел смерть Лангуасса, несмотря на близорукость, и плакал, когда того застрелили. Была ли это смерть настоящего героя? Конечно, многие рассказчики изложат все так: пират убил князя в честном бою и потом был предательски застрелен. Но разве вся история мятежа на Мальте не отражается в этой небольшой аллегории? Не для того ли эликсир Ноэла Кордери покончил с империей предрассудков и страха Аттилы, чтобы эта империя нанесла беспощадный ответный удар своему убийце.
— О Лангуасс! — вслух пробормотал Ноэл. — Ты имел возможность бежать с этого трагического острова, уехать в Англию, где находится истинное будущее. Ты глупо позволил прошлому ограничить себя, привести к такому бесславному концу.
Его сердце искренне болело за пирата. Когда-то он ненавидел Лангуасса за бедняжку Мэри Уайт, за Кристель д'Юрфе, но ненависть не росла, а исчезала из его души. Он не забыл ни Мэри, ни Кристель и постыдился бы считать эти две смерти малозначащими, даже если сравнивать их с мучительными убийствами, которые видел и еще увидит, но старый гнев был перекрыт более теплыми чувствами. Вероятно, он узнал — лучше Лангуасса — тщетность накопления в душе таких тонких ядов, как ненависть.
Ноэл тревожился за “Спитфайр”, но уже возвращение Лангуасса подтверждало, что корабль не потоплен; он не верил, что пират мог подвергнуть опасности экипаж ради своей фатальной цели. Лейла, видимо, вне опасности и следует сейчас в Лондон, под защиту Кенелма Дигби, его парламента. Эта ободряющая мысль могла бы облегчить отчаяние, но Ноэл сильно пал духом.
— Отойди от окна, мой друг.
Голос отвлек от мыслей, заставив вздрогнуть. Он не заметил, как вошел Квинтус, и с горькой усмешкой спросил себя, не последовал ли его слух за зрением. “Какие яркие доказательства бренности, — подумал он. Останется что-нибудь от меня, чтобы Дракуле было кого казнить?”
— Ты болен, — сказал монах, не услышав ответа. — Ты должен отдохнуть.
Ноэл уже обратил усталые глаза к монаху и смотрел ослабевшим взглядом на лицо в лучах свечи и на испачканную белую сутану. Квинтус, который был стариком до превращения в вампира, сейчас тоже не являл собой образец доблестного воина, но в его блестящих глазах, худых руках и ногах ощущалась сила.
— Ты был когда-то мне отцом, — задумчиво произнес Ноэл, — но сейчас я кажусь значительно старше. Конечно, я выгляжу старше из-за моих лихорадок, малярии и болезней, а у тебя несгибаемое, блестящее здоровье. Возможно, ты назовешь меня стариком, что подходит к моему ухудшающемуся состоянию, когда попытаешься устранить меня от встречи с судьбой.
— Я всегда думал о тебе как о сыне, — мягко сказал Квинтус, — единственно возможном для меня. Если бы я боялся потерять тебя, став бессмертным, я бы тревожился напрасно. Не все бессмертные теряют способность любить, хотя я думал, что так и должно быть.
— Бессмертный Квинтус не может потерять любовь, — согласился Ноэл. — И Лейла, и Лангуасс. Однако я сомневаюсь во многих других, внутри или вне городской стены. Ты сохранил жалость и, думаю, не сможешь отказаться от нее, но это произошло, потому что ты не отказался от боли. Ты способен игнорировать собственную рану, но не чужую, боль мира всегда будет на твоих плечах. Если бы все были, как ты, мой друг, многих бед не было бы, но ты одинок — и лучше меня, я так думаю.
Пока он говорил, Квинтус взял его за руку, отвел через комнату к креслу у огня. Он сел, монах — напротив, и они смотрели друг на друга поверх камина.
— Мне трудно судить, — сказал монах, подумав. Затем после паузы продолжил; — Мне кажется, что если существует только один мир, то на все есть Божья воля. Я не претендую на понимание существа человека, не могу ответить, почему ему уготовано множество капканов и соблазнов, но знаю: во всем есть смысл. Иначе я не мог бы понять твою цель, загадки, которые ты раскрывал, мою веру. Думаю, что все люди могут увидеть свет добра и разума и что многое, чего мы еще не знаем, достойно спасения. Мы сделали Божье дело, ты и я, и не мы одни. Мы сделали наше дело с верой и надеждой в сердце, и таких, как мы, много в этом безбрежном мире.
“Это последний шанс спасти меня?” — спросил себя Ноэл. Но он не поставил вопрос так.
— Да, — сказал он, — если существует Бог, значит, его воля проявляется где-то в этом ужасном хаосе, хотя узнать, где именно, сможет только человек, который мудрее меня. Иногда моя голова объясняет моему полному надежды сердцу, что все было только тонкой шуткой нашего Создателя. Возможно, однажды он молвил приближенному ангелу: “Я сделаю людей бессмертными, чтобы доказать им: дар вечной жизни будет только толкать их к взаимному уничтожению!” Наш любящий Господь — веселое существо. Он дал нам жизнь, чтобы мы согрешили и заплатили за удовольствия в вечных муках адского пламени.
Ноэл не удивился тому, что его ответ не понравился священнику, монах нахмурился, правда, больше с сожалением, чем с гневом.
— Пусть тебя не смущает завтрашнее сражение, — сказал спокойно Квинтус, по-прежнему уверенный и без тени возражения. — Да, завтра погибнут многие, и ужасная цена будет уплачена за твой дар обыкновенным людям, но это не будет концом истории, которую мы посмели вывернуть наизнанку. Твое открытие продлит жизнь нескольким миллионам людей, и Дракула знает даже сейчас, как знают Аттила и Шарлемань, что дни, когда кучка людей могла с мелочной жадностью пользоваться богатствами молодости и долголетия, прошли и больше не возвратятся. Империя немногих рухнула, и до империи всех — подать рукой. Ты дал обычным людям будущих поколений свободу, которую скрывали бы всегда империи Аттилы. Месть, на которую надеется Дракула, только завещание вслед твоему триумфу.
— Печальный и кровавый триумф, — пробормотал Ноэл, — который еще будет испорчен нашей парфянской стрелой.
Квинтус немного наклонил голову, и теперь его ответ не был таким уверенным:
— Не жалей об этом, мой друг. Ни я, ни ты ничего не можем сделать, Чеберре и Игуаньесу не надо будет жертвовать своими людьми. Эти мальтийцы несгибаемы, очень храбры. Они нанесут ответный удар по врагу даже в момент своей гибели. Империя Аттилы обречена на крах, и стрелы арбалетов Дюрана приблизят его, спасут жизнь множества людей будущего.
— Я это знаю, — ответил Ноэл со вздохом. — Вся моя жизнь прошла, пока я делал свое дело. Злость тоже ушла, и сейчас не время жаловаться на отсутствие справедливости. Ты и я, наверное, завтра погибнем, это заставляет меня думать не о крахе Галлии и Валахии, а о другом. То, что я сделал, не так легко отставить в сторону, и империи, грядущие на смену Галлии и Валахии, могут увидеть, кто наложил на них проклятие, от которого трудно избавиться.
Квинтус колебался.
