коснулась ее, они могли увеличиться. Сфинксу велели вмешаться в это дело ради Мандорлы. Мне было приказано снова уйти, как только я отдохну. У ангелов, наверное, другие планы насчет меня, и вскоре все выяснится.
Пелорус знал, что Лидиарда ангелы оставили без внимания на протяжении почти всей этой жизни, но он все равно ничем не показал своего изумления происходящим. — Какие планы? — спросил он наконец, после долгой паузы.
Пелорус покачал головой. — Не могу себе представить, что потребовалось от меня Махалалелу. Ты ведь скорее можешь догадаться, почему сфинкс или ее творец пожелали доставить Мандорлу в твой дом. Ангелы и прежде приносили и получали жертвы, разве нет? Возможно, битва, наконец, коснулась и ангелов.
Тень Лидиарда замерла, но комната по-прежнему излучала враждебность.
— Куда ты направишься? — спросил Лидиард с озабоченным видом.
— Попытаюсь отыскать Глиняного Монстра, — сказал Пелорус. — Отправлюсь в дом Стерлинга в Ирландии, если сумею. Если сфинкс смогла организовать прием для Мандорлы, возможно, Геката сделает то же самое для меня.
— Не сомневайся, я сделаю для Мандорлы все, что в моих силах, — заверил его Лидиард, присаживаясь рядом с ней на диване и протягивая руку, чтобы коснуться ее лба, проверяя, нет ли температуры. — Пускай прежде она пыталась использовать меня, это ничто по сравнению с тем, как меня использовали
— Мне она навредила больше, чем тебе, — протянул Пелорус. — И делала это довольно долго. Мы с ней одной крови, верно — и это помогает простить и забыть, но в каком-то смысле ты тоже не чужой для вервольфов Лондона. Все мы теперь — варги. И все мы застряли в границах этого мира.
— Я знаю, — невесело улыбнулся Лидиард. — Когда я вижу сны о своей сущности в образе Сатаны, то сейчас больше не обнаруживаю себя в традиционном аду из огня и кипящей серы. Я вижу себя приговоренным к проклятию, подобному твоему: посреди безбрежного моря льда, в вечном одиночестве и лишенным всего.
— Я никогда не считал себя проклятым, — мягко возразил Пелорус. — Даже Мандорла, более остро ощущающая проклятие быть человеком, практически свыклась со второй своей сущностью. Мы приговорены быть людьми вечно, никогда больше не станем волками, даже на короткое время, но все равно, думаю, сможем это пережить. Что касается меня, я даже рад этому.
— А что касается меня, думаю, мне пришлась бы по душе невинность волка на охоте, пусть даже с десятой долей той радости, которая нужна Мандорле. Иногда я чувствую в себе эту волчью сущность, жаждущую свободы, которой она никогда не обладала.
— Только не у тебя, Дэвид, — усомнился Пелорус. — Могу поверить в это относительно кого угодно, но только не насчет тебя. Мандорла считает, все люди — волки в затаенных глубинах своего сердца, но, если делать исключение из общего правила, то это будешь ты.
— Ты меня переоцениваешь, — задумчиво изрек Лидиард. Он пошевелил рукой, и тень на стене стала похожа на птицу с громадным крылом. — Сейчас я слишком стар, чтобы быть человеком в полном расцвете сил. Даже Таллентайр стал меньшим существом за годы перед смертью. Что бы случилось с ним, проживи он дольше, даже подумать страшно.
Пелорус обнаружил, что его веки опускаются — он знал, что не может больше бодрствовать. Он заставлял себя проснуться, напоминал, какую ошибку допустил во время последних миль путешествиям… Но воздух все сгущался вокруг него. Нечто в доме не желало его присутствия здесь, оно не даст ему покоя даже в день милосердия.
— Слышно что-нибудь от Нелл? — спросил он, стараясь поддержать разговор, дабы избавиться от ощущения дискомфорта.
— Неделю назад она написала, что надеется приехать домой, — отвечал Лидиард. — Как и все остальные, ждет развития событий. Если повезет, сейчас она уже должна быть в Булони, в очереди на переправу. Тедди вряд ли отпустят так скоро. Я постоянно мысленно с ними и часто хочу, чтобы мне разрешили навестить их во сне. Ужасно за них боюсь.
Пелорус с неловкостью осознал, что младший сын Лидиарда, Саймон, пропал без вести. Он пал жертвой войны в самом ее начале — один из десяти тысяч, попавших в мясорубку Монса. Пелорус не мог точно представить, как ощущается подобное горе, как не мог представить и страх, который Лидиард испытывал за детей.
— Что бы ни случилось, это еще не конец света, — произнес он вслух, стараясь говорить бодро, хотя от него этого и не требовалось. — Изгонят ли немцы англичан с континента, продлится ли резня еще на десять лет, — все это не более, чем глава в истории человечества. Мало кто из людей не желал бы обладать властью, чтобы уничтожить врагов и их мир.
— Глиняный Монстр не согласился бы с тобой, — сухо процедил Лидиард. — Застывание в мертвой точке, как ни называй ситуацию, переключает воображение людей на подготовку к войне, и все технологии тут же с мирных рельс переходят на военные. Зефиринус, глава Английского Дома Ордена святого Амикуса, давно говорил мне, что это произойдет. Тогда я не мог ему поверить, но, передай я сейчас Нелл и Тедди то, что сообщил мне Зефиринус в 1872 году, их бы это ничуть не удивило. Они видели, как действуют пулеметы и новые виды газов, наблюдали за боем самолетов в небе. Они знают — то, что началось сейчас, будет очень трудно закончить — теперь, когда не удалось найти обоюдного завершения. Празднование Люцианом де Терре коллективной мощи человеческого разума и человеческих рук было преждевременным, и теперь он это знает. Век Разума оказался мертворожденным, на смену ему приходит Век Безумия.
— Мандорла была куда как оптимистичней, надеясь, что магия сумеет в один прекрасный день положить конец миру материи и людей, но теперь для этой цели не требуется никакой магии. Правда, человеческим рукам еще недостает силы, чтобы уничтожить весь материальный космос, но я не могу удержаться от страха: что, если разум людей сумеет посеять семена этой цели в сознание одного из ангелов, для которого нет ничего невозможного. Мы уже начали постигать тайны атома, и я не вижу причины, почему не бы нам не суметь довести процесс до конца.
«Может ли такое быть настоящей целью для того, кто сотворил человечество? — подумал Пелорус. — А вдруг его функция заключается лишь в обнаружении определенных принципов, объясняющих организацию материи, чтобы ангелы смогли открыть тайну своей дезинтеграции?» Его язык словно распух и увеличился в размерах, он не мог продолжать дебаты, не мог ничего противопоставить пессимизму Лидиарда. Сэр Эдвард Таллентайр, разумеется, не потерпел бы подобного. «Каким бы мы ни считали мир, мы должны жить в нем наилучшим образом», — эти слова принадлежали Таллентайру. Но Пелорус — другое дело. Он тщательно следовал этому девизу, десять тысяч лет, это уж точно, но никогда не мог так мастерски вести беседу, как Таллентайр.
Лидиард понял, что кроется в его вынужденном молчании. — Я снова и снова повторяю себе: то, что Таллентайр заставил Зелофелона увидеть полвека назад, справедливо для наших дней и останется справедливым всегда, — произнес он со вздохом, играя дежурную роль адвоката дьявола, несмотря на собственное отчаянное нежелание. — Я говорю себе, что вселенная намного более огромное и прекрасное место, нежели считают ангелы. И повторяю: несмотря на то, что они считали себя богами, когда впервые позаимствовали человеческий облик, — они всего лишь чужаки с ограниченными телами и еще более ограниченными умами. И сэр Эдвард всегда понимал это, неважно, что они ненавидели его за это, но отрицать причины своей ненависти тоже не могли. И еще я говорю себе: пусть ангелы обладают властью мучить и тиранить меньших созданий, они тоже стоят нагими, перепуганными и жалкими перед величием Творения…
Лидиард прервался на минуту, и тень его на стене задрожала от сдерживаемого смеха. Потом он продолжил: — Хотелось бы мне быть уверенным в этом. Я говорю себе, что это правда, но не перестаю сомневаться. Ангелы бы тоже стали умолять усомниться в этом. Порой я думаю, и часто со страхом, что наука еще может обнаружить и явить миру ужасную правду: видение сэром Эдвардом Вселенной — лишь немного примитивней более старых идей, которые он с презрением отвергал. А если это правда, вопрос о том, кто такие ангелы и на что они способны, если узнают об этом сами, нельзя даже задавать, не говоря уж об ответе. Если это так, тогда ответственность за это принадлежит избранным, но, даже поверь я, что мое предназначение — отыскать лучший и более обнадеживающий ответ, нежели тот кошмар, который
