Лондонские оборотни

Adveniat regnum tuum. Fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra. Panum nostrum quotidianum da nobis hodie; et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris… [2]

Наверное, я умираю. О, Боже, дозволь мне жить! Корделия…

Волки бегут полем под черным небом, усыпанном бесчисленными звездами. Белые, бурые, серые, черные волки… Их скорбный вой эхом разносится в вечности, ведь то не волки — они должны принимать образ людской, который есть Образ Божий, и нести тяжкое бремя чуждой им воли. Где их добыча и где их логово? Есть ли надежда на избавление, на преображение мира? Как остановить мир, чтобы исцеляющая рука Сатаны, наконец, коснулась его?

Волки пожирают звезды, Корделия! Сатана протягивает свою темную длань, чтобы схватить меня! Я умираю. Умираю.

Et ne nos inducas in tentationem… Et ne nos inducas in tentationem… [3]

Спаси меня, Корделия! Я люблю… прошу, не оставляй меня…

Люди, рождаясь, мужая и умирая в цепях, в темной пещере, не видят ничего, кроме теней на ее стенах. Позади них вечно пылает огонь, перед ними — дорога, ведущая к свету. Они видят тех, кто движется по дороге, и почитают их как богов. Они видят красноглазого Сета с огненной гривой, Гора, с головой сокола, Хатхор — небесную корову, Анубиса — человека-шакала, Тота с головой павиана, Себека, подобного крокодилу, Бастет — женщину-кошку… И такой сильный страх внушают им эти мрачные и жуткие тени, что они молятся избавителю, которого называют Осирисом. Но избавитель не может прийти, пока не разрешена загадка Сфинкса.

Подобно тому, как люди видят только тени, слышат они только дальнее смутное эхо — слов разобрать невозможно.

Если бы кто-то смог бы разорвать цепь, оторваться от стены, посмотреть на дорогу, огонь и свет, что увидел бы он, что смог бы рассказать своим товарищам? Он возжаждал бы сбросить цепи, пересечь дорогу, пройти мимо огня, чтобы добраться до выхода из пещеры и выглянуть в открытый мир. Он бы безмерно страдал, но не успокоился, пока не совершил это… ибо пока человек не увидел мир, как может он надеяться его изменить?

Корделия, опасность! Один из тех, что на дороге, обернулся… это кошка, и она меня видит! Она видит, что я повернул голову, чтобы взглянуть на нее, и знает, что я свободен!

О, Боже, защити меня от моей свободы! Надень цепь на мою шею и позволь мне вновь смотреть на тени!

Я не могу выдержать взгляд этой кошки, у которой то голова зверя и тело женщины, то лицо женщины и тело чудовищной кошки. У нее могучие острые когти, а глаза… что за глаза!

Мне не выдержать ее взгляда! Корделия! Корделия!

Sed libera nos a malo! Sed libera nos a malo! Sed libera…! [4]

2

Дэвид Лидиард обезумел в бреду, и Таллентайр серьезно начал опасаться за его жизнь. Беспрерывный, бессмысленный бред, свидетельствовал о невероятном странном смятении юноши, и Таллентайр отчаялся хоть что-то понять. Дэвид испытывал боль, но, казалось, больше духовную, чем физическую. И ужас, но что вызвало его, наблюдатель понять не мог.

Таллентайр уловил только отрывки молитвы Отче Наш на латыни, как во время католической мессы, и часто повторяемое имя Корделии, его дочери.

Несчастный Дэвид метался в бреду, и низко повешенный гамак так сильно раскачивался из стороны в сторону, что Таллентайр подумал, не стоит ли положить молодого человека на пол, пока он не расшибся.

Змея, укусившая Лидиарда, была совсем крошечной, и он поначалу не очень беспокоиться о своей ране, помня о совсем недавнем укусе куда более крупной кобры, от которого довольно быстро оправился. Но, каким бы ядом ни обладала эта змейка, он явно не соответствовал по опасности ее размерам, и Таллентайр жалел теперь, что вовремя не потрудился отсосать кровь из двух маленьких ранок. Он чувствовал себя отчасти виновным в том, что произошло. Именно он, баронет Таллентайр, замыслил эту поездку в Египет и согласился на предложение отца Мэллорна заглянуть в эту Восточную пустыню. Если жизнь Дэвида оборвется в этой неприветливой глуши, Таллентайр вовеки не избавится от тяжести вины. Его не станет укорять никто, даже Корделия, которая, вероятно, любит парня не меньше, чем он ее. Никому, кроме нее, не пришлось бы ничего объяснять и оправдываться, поскольку у Дэвида Лидиарда не было родных. Таллентайр взял его под свою опеку, когда его друг Филипп Лидиард, отец Дэвида, внезапно умер шесть лет назад. Он присматривал за мальчиком все его школьные и университетские годы, а затем убедил отправиться в путешествие, чтобы воочию взглянуть на колыбель цивилизации. Это путешествие было предложено, как дополнение к образованию молодого человека. Но, в сущности, это была ложь, и благо юноши служило только предлогом для утоления собственного желания баронета. Теперь он чувствовал, что обманывал даже себя, и в этом путешествии искал лишь возможность вернуть молодость, странствовать без формальностей и условностей, как можно только в молодости, когда полон энтузиазма и живого любопытства.

Затея провалилась. Теперь он чувствовал сея старше, чем когда-либо. Старше и много глупее. И, без сомнения, почувствует себя еще старше, если случится самое худшее, и он вынужден будет рассказать дочери, как безрассудно пренебрег своим долгом в отношении ее друга.

Для чего я привез его сюда? — С горечью спросил себя баронет — Зачем послушал этого ненормального попа?

Это был нечестный вопрос. По правде говоря, мало кто смог бы отказаться от заманчивого предложения многоученого иезуита, учитывая обстоятельства, при которых оно было сделано. Таллентайр и Лидиард начали это путешествие на современный лад: пароход из Италии в Александрию, железная дорога до Каира, снова пароход из Каира в Асуан, и еще один — от первого водопада ко второму. Несомненно, они повидали все, ради чего явились: Гизу и Сахару, пирамиды и Сфинкса, Луксор и Фивы, храмы Абу-Симбела. Но, где бы они ни остановились, им попадались более обветренные путешественники, во всеуслышание хвалившие странствия на старый лад. Если кто-то желает увидеть подлинный Египет, снова и снова повторяли им знатоки, надо путешествовать на дахабийе [5] и на верблюде, а не пароходами. Всякое удовольствие от посещений пирамид и храмов, убито с тех пор, как здесь завели штатных гидов и наемные экипажи — так уверяли эти ветераны пустынь. Технология 1870-х, доказывали они, стала барьером, который не позволяет европейцам установить сколько-нибудь прочные отношения с древним миром, а современная коммерция содействует обесцениванию самой древности, поощряя обильную торговлю подделками под старину.

Таллентайр слушал, слушал, и, в конце концов, пришел к выводу, что ему выпала лишь второсортная встреча с прошлым, Лидиард пришел к такому же выводу. Их поддержал и Уильям де Лэнси, с