Амалакс заорал от страха и отчаяния.
Лидиард знал, что на самом деле пауки вовсе не могли скрываться в стропилах. Он понимал, они падают не с потолка подвала, но откуда-то снаружи, если только они не были созданы прямо из самой тени, не образовались из разреженного воздуха, чтобы превратиться в живой ливень.
Неужели Сфинкс ответила на его мольбу? Или же это была работа другого падшего ангела, хозяина Харкендера, имевшего такое странное пристрастие к силам, какими паукообразные приводили в ужас представителей человечества?
Когда Амалакс снова вскрикнул, на Лидиарда напал дикий жестокий смех. Он ликовал из-за посрамления своего врага, приходил в упоение от звуков агонии и смертельного ужаса.
Но затем осознал, что пауки, которые не уцепились за Амалакса, кишат на полу подвала, расползаясь во всех направлениях, точно громадное живое темное пятно, и вспомнил, что связан по рукам и по ногам.
Амалакс уже выглядел как громадный черный силуэт, покрытый этим ужасным потоком, а твари все продолжали падать и падать, им стало не за что цепляться. Они дождем хлынули на пол, который теперь словно ожил от стены и до стены, и, хотя Лидиард скорчился на кровати, как только мог, ползающие создания уже так и кишели у него на матрасе и добрались до его тела.
Они не жалили и не кусались, но прикосновение их движущихся ног к его телу наполняло Лидиарда отвращением и смятением.
Понимая, что спасения нет, что Ад снова окружает его, и не менее ужасный, чем прежде, Лидиард закрыл глаза и изо всех сил привалился к железной спинке кровати, к которой были привязаны его руки. Теперь он понимал, что единственная свобода, которая была, единственная свобода, которая могла быть, это свобода от боли и видений, свобода полета в бесконечные протяженности времени и пространства. В возможность, в мир игривых богов.
Третья интерлюдия
И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это — томление духа.
Потому что во многой Мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.
1
Когда я отбросил все то, что известно мне с чужих слов, по слухам и по рассказам других, вскоре оказалось, что я стою перед предположением: все, что я, как следует и по-настоящему знаю, я познал при посредстве моих органов чувств. Правда, что мне известны такие мгновения, когда мои ощущения были ложными и таким образом приводили меня к ошибке; но кажется верными то, что имеется множество вещей, какие я вижу, не нуждаясь сомнениях относительно их существования и природы. Но когда я спрашиваю себя, что это за явления, в которых я не могу сомневаться и не нуждаюсь в этих сомнениях, я не могу не вспомнить о снах, когда я видел нечто очень похожее и считал это реальным, в то время как мой опыт был только иллюзией. Откуда же я могу знать
* * *
Если есть Бог, который смог создать мир и определить его содержимое и его законы, значит, этот же самый Бог, безусловно, должен иметь власть формировать мой сон и тот обман, заставляющий меня ошибочно принять мой сон за реальность. И если я утверждаю, что Бог добр и не стал бы обманывать меня таким образом, как могу я противоречить ответному доводу, утверждающему — а возможно, это благо быть обманутым и поверить, будто мир таков, каким кажется, хотя в действительности он совершенно иной? Разве добро непременно обеспечивается истиной? И даже если истина непременно добра, обязательно ли из этого следует, что мое
* * *
Я могу не иметь никакой веры в честного Бога,