– Конечно. Прошло уже столько лет. Было бы глупо и неестественно помнить. И мне в самом деле повезло, как ты сказала. – Я усмехнулась. – В конце концов, я богатая вдова… взгляни-ка сюда.
– Моя дорогая! Что за великолепное белье!
И разговор благополучно скользнул опять на предметы, действительно имеющие значение.
Когда Луиза ушла в свою комнату, я вымылась, переоделась в белое платье с широким голубым поясом, слегка подкрасилась и не спеша причесалась. Было все еще жарко, солнечные лучи падали медно- золотым столбом сквозь полуоткрытые ставни. Неподвижные тени от тонких листьев вычертили на полу узор, изящный и тонкий, как китайский рисунок на шелке. Изображение дерева, отброшенное солнцем, обладало грацией, и намека на которую не было у самого оригинала – пыльного, веретенообразного растения, засыхающего в кадке внизу, во дворе отеля. Но его тень была достойна кисти Мэ Яна.
Двор был пуст; люди все еще отдыхали, или переодевались к обеду, или, если это были сумасшедшие англичане, гуляли в городе под палящим солнцем. Покрашенная в белое решетчатая стена отделяла двор от улицы. За стеной люди, мулы, автомобили и иногда даже автобусы двигались по своим делам вверх и вниз по оживленной магистрали. Но внутри, за увитой диким виноградом стеной, было очень тихо и спокойно. Гравий между маленькими серыми стульями был тщательно выровнен граблями и полит; тень мягко лежала на столах, часть которых, накрытая к обеду, приглашающе поблескивала стеклом и серебром. Единственным живым существом во дворе был тощий рыжий кот, свернувшийся клубком у основания моего длинного и тонкого дерева, словно – как его звали? Нидхаг? – у корней Иггдразиля[2].
Я села у полузакрытого ставней окна и принялась обдумывать маршрут на завтра.
Авиньонский мост, где танцуют, конечно; затем сам Авиньон, Пон-дю-Гар – несмотря на то, что я тоже видела виадук в Холборне. Я взяла мишелиновский путеводитель по Провансу и посмотрела на фотографию огромного виадука, помещенную на обложке.
Завтра, пообещала я себе, не спеша поброжу по валам и Папскому дворцу. Затем, послезавтра…
И тут вмешалась судьба в лице Нидхага.
Подошла моя очередь выйти на сцену.
Первым полученным намеком было бурное колебание тени на полу. Китайский рисунок закачался, разбился и превратился в изображение растрепанной метлы, в то время как дерево Иггдразиль задрожало и наклонилось под весом, на который не было рассчитано. Потом рыжий кот метнулся на мой балкон, развернулся там, бросил вниз презрительный взгляд и спокойно уселся умываться. Прыжок и взрыв лая внизу объяснили все.
Раздался грохот и топот бегущих ног.
Кот зевнул, привел в порядок усы, со скучающим видом вскарабкался вверх по водосточной трубе и исчез на крыше. Я встала и перегнулась через перила балкона.
Двор, недавно такой пустой и мирный, внезапно весь заполнился шумом, исходившим от мальчика и крупного беспородного пса. Последний, не сводя возбужденного взгляда с балкона, неуклюже прыгал вверх, изливая ярость, пока мальчик пытался одной рукой схватить и удержать его, а другой поднять опрокинутый стол, к счастью, еще ненакрытый к обеду.
Сделанный из железа стол был очень тяжелый, и мальчику было трудно с ним справиться. Наконец, он отпустил собаку и принялся за работу обеими руками. Ему удалось поднять стол почти наполовину, но тут пес, который явно туго соображал, но отличался упорством, понял, что его жертва убежала с балкона, и бешено заметался в разных направлениях. И врезался в мальчика. Стол с шумом упал снова.
– О, Роммель! – воскликнул мальчик, застигнутый врасплох.
Прежде чем я сообразила, какой это был язык, мальчик взглянул вверх и заметил меня. Он выпрямился, отбросил назад волосы со лба и улыбнулся.
– J'espere, – произнес он старательно, – que ce n'etait pas votre chat, mademoiselle?[3]
Эти слова, разумеется, немедленно разрешили вопрос о его национальности, но я всегда старалась проявлять такт. Я покачала головой.
– Мой французский не слишком хорош, – сказала я. – Не говорит ли месье по-английски?
Он был невероятно польщен.
– По правде говоря, я сам англичанин, – признался он. – Прекрати, Роммель! – Он решительно схватил пса. – Он ведь ничего не сделал коту, да? Я видел, кот прыгнул на ваш балкон.
– Он выглядел не слишком обеспокоенным.
– О, тогда все в порядке. Я не могу убедить Роммеля вести себя прилично, как… как подобает иностранцу. Забавно быть иностранцем, правда?
Я призналась, что это в самом деле так.
– Вы только что приехали?
– Да, около четырех часов.
– Тогда вы еще не видели толком Авиньона. Правда, забавный городок? Он вам понравится, как вы думаете?
– Мне определенно понравилось все, что я видела до сих пор. А тебе здесь нравится?
Это была самая обычная болтовня, но его лицо странно изменилось, словно он задумался над моим вопросом. На таком расстоянии я не могла разобрать выражения его лица, но оно было явно не из тех, которые можно увидеть на лице мальчика лет тринадцати, наслаждающегося каникулами на юге Франции. В самом деле, в этот момент в нем не было почти ничего, если отбросить мятую рубашку, запачканные шорты и беспородную собаку, что напоминало бы обычного мальчика. Его лицо, даже во время пустого светского разговора выдававшее острый ум и чувство юмора, вдруг словно скрылось под маской, стало старше. Какая-то невидимая ноша почти осязаемо легла на его плечи. В нем чувствовалось нечто, способное, несмотря на юношескую мягкость рта и детские тонкие руки, встретить вполне взрослую беду и дать ей бой на ее собственной территории. Ноша, чем бы она ни являлась, была узнана и принята. Шел процесс ожесточения, и начался он недавно. «Неприятный процесс», – подумала я, глядя на замкнутое лицо, наклонившееся над абсурдным псом, и вдруг разозлилась.
Но он отбросил мрачные мысли так же быстро, как и погрузился в них. Так быстро, что я начала думать, уж не разыгралось ли у меня воображение.
– Да, конечно, мне здесь нравится. Роммелю нет, слишком жарко. Вы любите жару? – Мы вернулись к светской беседе. – Говорили, что сегодня приезжают две английские леди; это вы – мисс Селборн и мисс Крабб?
– Крэй. Я миссис Селборн, – сказала я.
– Да, правильно. – Он улыбнулся вдруг совсем по-мальчишески. – Я плохо запоминаю имена, и мне приходится делать это по ассоциации. Иногда получается ужасно неправильно. Но вашу фамилию я запомнил из-за Гилберта Уайта.
Большинство людей могут увидеть связь между раком и крабом[4] , но мало кто из тринадцатилетних знаком с письмами Гилберта Уайта из маленькой гемпширской деревни, напечатанными под названием «Естественная история Селборна». Я была права, отдавая должное его уму. Сама я читала эту книгу только потому, что людям свойственно знакомиться с большинством текстов, где упоминается их имя. И потому, что Джонни…
– Меня зовут Дэвид, – сказал мальчик. – Дэвид Шелли.
Я рассмеялась.
– Ну, это просто запомнить в любом случае. Как поживаешь, Дэвид? Мне надо будет только вспомнить о поэтах-романтиках, если я забуду. Но не сердись на меня, если я обращусь к тебе как к Дэвиду Байрону или…
Я резко остановилась. Лицо мальчика, вежливо мне улыбавшееся, изменилось снова. На этот раз ошибки быть не могло. Он вдруг напрягся, покраснел от шеи до висков, потом кровь так же быстро отлила, лицо его побелело как бумага и приняло болезненный вид. Он открыл рот, словно желая что-то сказать, подергал пса за ошейник. Затем, казалось, сделал над собой усилие, бессмысленно мне улыбнулся и снова наклонился над собакой, нашаривая в кармане поводок, чтобы пристегнуть его к ошейнику. Похоже, я совершила ошибку. Но я не ошиблась, почуяв, что что-то здесь очень неладно. Я не принадлежу к числу
