испытала на себе плохое отношение: так и мне кажется, да и барышник предупредил нас об этом. Поначалу она кусалась и неохотно подпускала к себе, но потом поняла, что у нас коней не обижают, и понемногу стала смирнеть. За три года она ни разу не показала мне свой норов: если к ней подходить с лаской, то она на редкость покладиста, но, конечно, она по натуре капризней вороного, и, когда с ней не так обращаются или проявляют к ней несправедливость, она может и постоять за себя. Да вы ведь знаете, как ведут себя лошади хороших кровей.
— Конечно, — ответил мистер Йорк, — и я вас прекрасно понимаю, но беда в том, что конюшни у нас здесь большие и нам трудно подобрать конюхов, чтобы все были один к одному. Я сделаю, что смогу, но не более того. А то, что вы рассказали про кобылку, я буду помнить.
Они двинулись к выходу, но Джон задержался и сказал:
— Еще хочу обратить ваше внимание: у нас коней не запрягали с ремнем-мартингалом, вороной вообще не знает, что это такое, а по поводу каурой барышник говорил, что характер ей испортил мундштук от мартингала.
— Ну, у нас им придется привыкать к этой сбруе, — ответил ему Йорк. — Лично я предпочитаю не задирать коню голову, его светлость весьма разумно относится к лошадям, но вот что касается ее светлости, тут дело совсем другое: ей нужен стиль; если у коней не запрокинуты головы, она и глядеть на них не пожелает. Я всегда был против двойного мундштука, однако, когда выезжает миледи, головы у лошадей должны быть запрокинуты!
— Очень жаль, просто очень жаль, — вздохнул Джон. — Однако мне пора, я не хотел бы опоздать на поезд.
Джон возвратился к нам, погладил, ласково простился. Голос его был грустен.
Я потянулся к нему мордой — как еще мог я проститься с ним?
Джон ушел, и я больше никогда его не видел.
На другой день лорд В. пришел смотреть нас и остался чрезвычайно доволен нашим видом.
— Мой друг мистер Гордон дал прекрасную рекомендацию этой паре, и я уверен, что они будут очень хороши. По цвету они, конечно, не пара, но, я полагаю, они составят превосходный выезд для сельской местности, а еще до возвращения в Лондон нужно будет подобрать вторую лошадь к Барону. Вороной должен быть хорош и для верховой езды.
Йорк пересказал его светлости все, что говорил о нас Джон.
— Ну, что же, — ответил лорд В., — вам придется внимательно следить за кобылой и на первых порах не слишком затягивать мартингал. Полагаю, что лучше постепенно приучать ее к этому ремню. Миледи я скажу об этом.
После обеда нас с Джинджер запрягли в карету, и как только часы на конюшне пробили три, нас подвели к парадному подъезду. Подъезд был великолепен, и замок был раза в три больше нашего прежнего дома, но я нашел его далеко не столь уютным, как Биртуик, — если, конечно, коню позволительно иметь собственное мнение. Два лакея, одетые в темно-серые ливреи, красные панталоны и белые чулки, стояли наготове. Тут же мы услышали шуршание шелков: миледи спускалась по каменным ступеням. Она подошла взглянуть на нас. Миледи была высокого роста, с горделивой осанкой, она казалась чем-то недовольной, но ничего не сказала и уселась в карету.
Я впервые чувствовал на себе мартингал, и, хоть и очень неприятно не иметь возможности опустить голову и посмотреть себе под ноги, ремень не вынуждал меня держать ее выше обычного. Я немного тревожился за Джинджер, но она выглядела спокойной и довольной.
На следующий день ровно в три мы снова были у подъезда, опять лакеи стояли наготове, опять послышалось шелковое шуршание, миледи сошла по ступеням, и повелительный голос произнес:
— Йорк, подтяните головы коням, их неприятно видеть!
Йорк спустился с козел и почтительно сказал:
— Прошу извинения, миледи, но коней так не запрягали в течение трех лет, и милорд считает, что в видах безопасности их надо постепенно приучать к новой сбруе. Однако если ваша светлость прикажет, я немного подтяну.
— Подтяните, — распорядилась она. Йорк подошел и подтянул ремень, мне показалось, на одну дырочку, но даже одна дырочка дает ощутимую разницу: к лучшему или к худшему. Нам же в тот день пришлось подниматься на довольно высокий холм, и только тут я понял, что имели в виду другие лошади, рассказывавшие мне о мартингале. Мне, конечно, хотелось чуть наклонить голову, напрячь плечи и тянуть экипаж, как я привык делать, но тянуть-то пришлось с высоко поднятой головой, тяжесть пришлась на спину и ноги, что оказалось очень утомительным.
Когда мы прибыли на место, Джинджер сказала:
— Теперь ты знаешь, что это такое, но это еще ничего. Если так и будет, я не стану противиться, поскольку за нами здесь хорошо ухаживают, но если ремень вздумают затягивать все туже, я покажу им! Я не выношу, когда мне задирают голову, и мириться с этим не буду!
День ото дня, по дырочке в день, ремень становился все короче, и я, кто всегда охотно давал себя запрягать, теперь с ужасом ожидал этого. Джинджер помалкивала, но явно теряла терпение. Наконец, ремень перестали укорачивать, и я было подумал, что самое трудное осталось позади, что я должен исполнять мои обязанности, даже при том, что из удовольствия они превратились в постоянную муку. Однако самое страшное еще ожидало нас.
ГЛАВА XXIII
Однажды миледи спустилась позднее обычного, и шелка ее шуршали очень сильно.
— К герцогине Б., — приказала она и добавила: — Йорк, когда вы, наконец, поднимете лошадям головы? Сделайте это сейчас же, я больше не желаю слышать глупости о привыкании и прочем!
Йорк сначала подошел ко мне, а конюх придерживал Джинджер. Мне так высоко закинули голову, что я едва терпел, затем Йорк перешел на сторону Джинджер, которая нетерпеливо мотала головой и покусывала мундштук по своей недавно приобретенной привычке. Она отлично представляла себе, что ее ожидает, поэтому, как только Йорк расстегнул ремень, чтобы укоротить его, Джинджер воспользовалась возможностью и резко взбрыкнула задними ногами. Она сильно задела Йорка по носу и сбила с него шляпу, конюх же еле устоял на ногах. Оба набросились на Джинджер, но она без труда одолела их, отчаянно лягаясь, брыкаясь передними и задними ногами, пока не ударила прямо по дышлу и не упала, больно ушибив мне бок. Бог знает, что еще она могла бы выкинуть, если бы Йорк быстро не сел ей на голову, чтобы заставить ее затихнуть.
— Отпрягайте вороного! — кричал Йорк. — Бегите за подъемом! Дышло, дышло снимайте! Не можете распрячь — режьте сбрую!
Один из лакеев помчался за подъемом, кто-то бегом вынес из дома нож.
Конюх торопливо отпряг меня, освобождая от Джинджер и от кареты, привел меня в стойло, оставил в сбруе и бросился обратно на помощь Йорку.
Я был возбужден случившимся до такой степени, что, будь у меня привычка лягаться или брыкаться, я бы сделал это, но, не имея этой привычки, я просто стоял, разозленный, с ушибленной ногой, с головой, все еще закинутой вверх, привязанной ремнем к кольцу на седле, не в силах опустить ее. Мне было так скверно, что хотелось ударить копытом первого, кто подойдет.
Вскоре в конюшню вошли два конюха, ведя довольно замызганную и ободранную Джинджер. За ними следовал Йорк, который сделал необходимые распоряжения и подошел взглянуть на меня.
В следующую минуту ремень был расстегнут, и я смог расслабиться.
— Будь они неладны, эти ремни! — проворчал он. — Я знал, что добром не кончится, хозяин должен расстроиться не на шутку, но что делать? Если муж не в силах унять жену, так кучер и подавно. Я умываю руки! А если она теперь не попадет на гулянье в саду у герцогини, я здесь ни при чем.
