привыкнуть к ним. Хозяин сам отвел меня в кузницу, опасаясь, как бы мне не причинили боль или не напугали. Кузнец поочередно поднимал мои ноги и подчищал копыта. Было это совсем не больно, и я спокойно стоял на трех ногах, пока он работал над четвертой. Покончив с копытами, кузнец взял кусок железа, выгнутый в форме копыта, надел его и прочно прибил гвоздями, чтобы хорошо держалось. Ноги сделались неуклюжими и тяжелыми, но прошло время — и я привык к подковам.
Теперь хозяин решил, что пора приучать меня к упряжке. Сначала, мне надели на шею жесткий и тяжелый хомут, а также уздечку с наглазниками, которые еще называются шорами. Это были действительно наглазники, потому что они закрывали все по сторонам, и я мог смотреть только прямо перед собой. Потом пришел черед седелки с противным жестким ремнем, который пропускали под хвостом; ремень назывался шлея. Шлею я терпеть не мог: когда мой длинный хвост складывали пополам и продевали под шлею, мне становилось почти так же скверно, как от мундштука. Мне сильно хотелось взбрыкнуть, сильней, чем когда бы то ни было, но, конечно, я и помыслить не смел о том, чтобы ударить моего любимого хозяина. Постепенно я привык и научился работать так же хорошо, как моя мать.
Здесь непременно следует упомянуть еще об одном уроке, преподанном мне, который впоследствии оказался чрезвычайно для меня полезен. Хозяин отправил меня на две недели на соседскую ферму, где был большой луг у самой железной дороги. На лугу паслись овцы и коровы, и меня пустили к ним.
Я никогда не забуду первый поезд, увиденный мной. Я спокойно пасся около плетня, которым луг был отгорожен от железнодорожной колеи, когда издалека донесся непонятный звук. Я даже не успел понять,откуда он доносится, как прямо на меня понеслось нечто длинное, черное, пыхтящее, громыхающее, изрыгающее клубы дыма. Понеслось и пронеслось, прежде чем я успел перевести дух. Я бросился прочь и ускакал на самый дальний конец луга, где долго стоял, всхрапывая от изумления и испуга.
За день мимо луга прошло несколько поездов, одни шли очень быстро, другие замедляли ход, а потом вообще останавливались на станции неподалеку, иной раз издавая жуткие крики и стоны, прежде чем замереть. Поезда меня страшно пугали, но коровы продолжали спокойно щипать траву, даже ухом не ведя в сторону черной, оглушительно громыхающей и лязгающей громадины.
В первые дни я от страха просто не мог есть, но когда понял, что ужасная зверюга никогда не забирается на луг и не причиняет мне вреда, я перестал обращать внимание на поезда и стал относиться к ним с тем же безразличием, что овцы и коровы.
Мне приходилось в жизни видеть множество лошадей, которые в страхе шарахались от вида или грохота поезда, я же сам, благодаря предусмотрительности моего доброго хозяина, чувствую себя на железнодорожной станции столь же спокойно, как и в собственном стойле.
Так и должно обучать хороших коней.
Хозяин часто ставил меня в парною упряжку с моей матерью, которая обладала ровными аллюрами и лучше, чем посторонняя лошадь, могла приучить меня ходить так же.
Мать объясняла мне, что чем послушней я буду, тем лучше будут ко мне относиться, что самое мудрое — всегда стараться исполнять хозяйскую волю.
— Однако, — добавляла она, — люди бывают разные. Попадаются добрые и заботливые, как наш хозяин, которому всякая лошадь за честь почтет служить, но встречаются и люди настолько плохие и жестокие, что им не следовало бы никогда держать у себя лошадей или собак. На свете немало и попросту глупых людей: они тщеславны, невежественны и легкомысленны, никогда не дают себе труда задуматься над тем, что творят, а потому губят лошадей, сами того не желая. Я надеюсь, что ты окажешься в хороших руках, но ведь лошадь не может знать, кто ее купит, кто станет на ней ездить, здесь все решает случай. Однако как бы ни сложилась жизнь, служи честно и береги свое доброе имя.
ГЛАВА IV
Меня поставили в отдельное стойло, каждый день мыли и терли, пока я не начинал блестеть, как вороново крыло. В начале мая за мной приехали от мистера Гордона.
Прощаясь, мой хозяин напутствовал меня:
— Всего хорошего, Черныш, будь добрым конем и служи верно!
Я не мог выговорить слова прощания, поэтому ткнулся мордой в его руку. Он ласково потрепал меня.
Так я расстался с домом, где прошло мое детство.
Теперь мне предстоит описать имение мистера Гордона, которое стало моим новым домом, где я прожил несколько лет.
Имение мистера Гордона, Биртуик парк, располагалось за околицей деревни Биртуик. В парк въезжали через большие кованые ворота, у которых стоял домик привратника и откуда гладко вымощенная и обсаженная старыми деревьями аллея вела ко вторым воротам и второму домику, а уж за ними начинался сад, окружавший хозяйский дом. За домом был домашний паддок, конюшни и огороды. Конюшни могли вместить в себя много лошадей и несколько экипажей, однако мне достаточно будет рассказать о конюшне, куда меня поместили. Она была весьма просторна, с четырьмя хорошими стойлами, с большим окном во двор, которое давало много света и воздуха.
Самым поместительным было первое от входа стойло, отделенное деревянными воротами от других, тоже хороших, но поменьше, снабженное удобными яслями для сена и кормушкой для кукурузы. Это стойло называлось свободным, потому что лошадь в нем оставляли без привязи и она была свободной в движениях. Жить в условиях свободы очень приятно.
Конюх привел меня в это превосходное стойло, чистое, свежее, отлично проветренное. Лучшего помещения у меня еще в жизни не было, к тому же перегородки между стойлами были невысоки, а сквозь металлические прутья, составлявшие верхнюю часть перегородок, я мог прекрасно видеть, что происходит вокруг.
Конюх задал мне отборного овса, потрепал по холке, сказал несколько ласковых слов и ушел.
Поевши, я стал осматриваться. В соседнем стойле стоял толстенький старый серый пони с очень пышной гривой и хвостом, красивой головой и славно вздернутым носом. Я просунул морду между прутьев и вступил с ним в разговор.
— Добрый день, — начал я, — как тебя зовут?
Повернув ко мне голову, насколько позволял недоуздок, пони с готовностью ответил:
— Добрый день! Меня зовут Веселое Копытце. Я очень красивый пони, катаю верхом юных леди, а иногда и хозяйку вывожу в колясочке. Все они чрезвычайно высокого мнения обо мне, да и Джеймс тоже. Ты теперь будешь постоянно жить по соседству со мной?
— Да, — ответил я.
— Ну что же, — сказал Веселое Копытце, — но надеюсь, что у тебя добрый нрав. Мне совершенно не нравится иметь соседями лошадей, которые кусаются.
Тут над перегородкой показалась еще одна лошадиная голова: уши прижаты, а глаз сердито косит в мою сторону. Голова на красивой длинной шее принадлежала высокой каурой кобылке, которая глянула на меня и сказала:
— Так вот кто выдворил меня из стойла! Довольно странно для молоденького жеребенка: явиться и выставить леди из ее собственного помещения.
— Прошу прощения, — ответила, — но я никого не выдворял! Меня поставил в это стойло тот человек, что привез в имение, я здесь совершенно ни при чем. К тому же, мне четыре года, так что я отнюдь не жеребенок, а взрослый конь.
