там называли. В лошадях же, мне кажется, хозяин мало смыслил и всецело доверял их попечению кучера. А кучер докладывал хозяину, что у меня скверный, весьма раздражительный нрав, что я плохо приучена к ремню-мартингалу, но, видимо, скоро привыкну к нему. Однако тот кучер вряд ли мог приучить лошадь к чему бы то ни было: когда я, измученная и обозленная, оказывалась, наконец, в стойле, то, вместо того чтобы успокоить и ободрить добрым словом, он награждал меня бранью, а то и тумаком. Будь кучер обходителен со мной, я бы постаралась притерпеться к ремню. Мне хотелось работать, и я не боялась тяжелой работы, но необходимость терпеть мучения ради глупой моды выводила меня из себя. Какое право имели люди причинять мне столько страданий? Мало того, что во рту постоянно саднило и сильно болела шея, начались и боли в груди от того, что мне было трудно дышать с запрокинутой головой. Я не сомневаюсь, что сорвала бы себе дыхание, останься я надолго у того хозяина. Я становилась все более раздражительной и капризной, я ничего не могла с собой поделать, я стала обнажать зубы и дыбиться, когда приходили запрягать меня, за что мне доставалось от кучера. Однажды, когда меня уже запрягли в коляску и затягивали мартингал невыносимо туго, я не выдержала и начала брыкаться изо всех сил. Мне удалось высвободиться, изорвав сбрую, но я понимала, что на этом месте мне больше не жить.
Меня отослали продавать на конский аукцион. О моих дурных привычках ничего не было сказано, а красивая внешность и отличные аллюры сделали свое дело: скоро отыскался покупатель. Я попала в руки следующего барышника, который испробовал меня в различной упряжи, с разными мундштуками, и довольно быстро понял, с чем именно я не могу смириться. Поняв, он стал запрягать меня без этого гадкого ремня, я вскорости пришла в себя и в качестве лошади добронравной и спокойной была продана владельцу деревенского имения.
Мне хорошо жилось в этом имении, пока не ушел с работы старый конюх. На его место наняли другого, а тот оказался человеком вспыльчивым и скорым на расправу. Новый конюх напомнил мне Самсона: он тоже разговаривал грубым и раздраженным тоном, стоило мне не посторониться в стойле или хоть на миг замешкаться после его окрика, он бил меня по подколенкам метлой, вилами или чем под руку попадет. Грубость проявлялась во всем, и за это я его возненавидела. Он пытался застращать меня, но я была чересчур своенравна и не поддавалась, а когда он однажды разозлил меня сильнее обычного, я его укусила. Это, конечно, привело его в бешенство, и он отхлестал меня кнутом по голове.
После такого он больше не решался заходить ко мне в стойло, отлично зная, что мои зубы и копыта всегда наготове. С хозяином я вела себя смирно, но он, разумеется, поверил наветам конюха и решил продать меня. Слухи об этом дошли до того же барышника, который заявил, что знает, кому меня предложить.
— Жалко ведь, — сказал барышник, — такая отличная лошадь пропадает только потому, что никак не попадет в хорошие руки.
Так я очутилась здесь — незадолго до твоего появления, успев утвердиться во мнении, что люди — мои естественные враги, от которых я должна обороняться. Не спорю, здесь совершенно другая обстановка, но кто знает, долго ли это продлится? Мне бы очень хотелось видеть жизнь, какой видишь ее ты, но мой жизненный опыт научил меня другому.
— Все равно было бы ужасно, если бы ты вдруг укусила или лягнула Джона или Джеймса, — сказал ей я.
— Я и не собираюсь их трогать до тех пор, пока они хорошо относятся ко мне! — возразила Джинджер. — Правда, я один раз довольно сильно кусанула Джеймса, но тогда Джон ему посоветовал: попробуй подойти к ней с лаской. И против всех моих ожиданий, Джеймс не наказал меня, а пришел с перевязанной рукой, угостил болтушкой и погладил. С тех пор я ни разу не показала ему зубы, и не собираюсь!
Мне было жаль Джинджер, но в те времена я еще мало знал жизнь, поэтому думал, что, скорее всего, она сама во многом виновата.
Недели шли за неделями, и я наблюдал, как Джинджер становится все мягче и покладистее, видел, что она постепенно избавляется от привычки с вызовом и настороженностью смотреть на всякого, кто к ней приблизится.
Как-то раз Джеймс заметил:
— Похоже, наша кобылка начинает привязываться ко мне. Она так заржала, когда сегодня утром я почесал ей лоб!
— Вот так-то, мой мальчик! — отозвался Джон. — Это все биртуикские пилюли! Она у нас скоро будет такой же дружелюбной, как Черный Красавчик. Ей же, бедняге, кроме ласки ничего и не надо!
Хозяин тоже отметил перемену в Джинджер. Как-то выйдя из коляски, он, по своему обыкновению, подошел к лошадям и провел рукой по красивой шее Джинджер.
— Ну что, красавица, — спросил он, — как тебе теперь живется? Ты выглядишь куда более довольной, чем когда только появилась у нас!
Джинджер дружелюбно и доверчиво ткнулась в него носом, а он потрепал ее.
— Привели мы ее в себя, Джон, — улыбнулся хозяин.
— Она стала гораздо лучше, сэр, просто не узнать, а все наши биртуикские пилюли! — Джон улыбнулся в ответ.
Это была любимая шутка Джона: он утверждал, что регулярный прием биртуикских пилюль приводит в себя самую обозленную лошадь. Пилюли, по словам Джона, составляются следующим образом: берется по фунту терпеливости, снисходительности, твердости и ласки, все это замешивается на пинте здравого смысла и каждый день дается лошади.
ГЛАВА IX
У викария, мистера Блумфилда, была большая семья, и его сыновья и дочери иногда приходили поиграть с мисс Флорой и мисс Джесси. Одна из девочек викария была ровесницей мисс Джесси, двое мальчиков были немного постарше, остальные же были совсем малыши. С их приходом Веселому Копытцу добавлялось работы: детям больше всего нравилось катание на пони по двору и саду, а кататься они могли часами.
Как-то после обеда Веселое Копытце очень уж долго катал детвору, когда же Джеймс привел его в конюшню и стал привязывать, то сказал:
— Смотри мне! Твои шалости могут обернуться неприятностями для нас!
— В чем дело, Веселое Копытце? — поинтересовался я.
— Пустое, — ответил он, поматывая головой, — я всего лишь преподал детям маленький урок. Не могут понять, когда с них хватит, и не желают понять, когда хватит с меня! Вот мне и пришлось сбросить одного на землю — это единственное, что они способны понять!
— Как? — поразился я. — Ты сбросил детей на землю? Право же, не думал, что ты способен на подобный поступок! Кого же ты сбросил, мисс Джесси или мисс Флору?
Веселое Копытце глянул на меня с большой обидой.
— Разумеется, не их! Да я бы этого не сделал даже за отборнейший овес, за лучший овес, какой только доставляют на конюшню! Боже мой, я не менее бережно обращаюсь с детьми, чем их родители, а мисс Джесси и мисс Флору я обучаю верховой езде. Стоит мне почувствовать, что ребенок побаивается, что ребенок неуверенно сидит в седле, я сразу перехожу на тихий и ровный шаг, как кошка двигаюсь, когда она подкрадывается к птичке. Ребенок успокоится — я прибавляю ходу: я хочу понемногу приучать детей ездить верхом. Так что не трудись читать мне нравоучения: лучше меня нет друга и учителя верховой езды. Не мисс Джесси и не мисс Флора, а мальчишки рассердили меня. Ах эти мальчишки! — Веселое Копытце огорченно потряс гривой. — Это особый народ, мальчишки! Их следовало бы объезжать, как жеребят, показывая, что да как. Видишь ли, я больше двух часов поочередно катал других детей, потом мальчики заявили, что настал их черед, и я отнюдь не возражал. Они попеременно садились в седло и скакали
