Здание пожарной команды на Лутомирской улице располагалось на юго-западе – в двух, может быть в двух с половиной, километрах от него.
Начался мелкий дождь. Анелевич благодарно взглянул на небеса: дождь обеспечил им большую скрытность.
Белобородый раввин читал похоронную молитву над телом, завернутым в простыню: дерево для гробов уже давно сделалось роскошью. Позади него, среди небольшой толпы скорбящих, стоял сгорбленный человек, прижимая обе руки к лицу, чтобы скрыть рыдания. Может быть, это его жена уходила в грязную землю? Мордехай никогда не узнает.
Он и его товарищи шли между надгробий – некоторые стояли прямо, другие покосились, словно пьяные, – в поисках свежей земли. Трава кое-где на кладбище была по колено: за ним плохо ухаживали с тех пор, как немцы захватили Лодзь, почти пять лет назад.
– Она поместится в обычную могилу? – спросил Грувер, задержавшись возле одной, которой не могло быть более недели.
– Не знаю, – ответил Анелевич. Он сделал паузу. – Нет. Наверное, нет. Я видел обычные бомбы размером с человека. Самолет такие бомбы поднимает. Та, что есть у немцев, должна быть больше.
– Тогда мы напрасно теряем здесь время, – сказал пожарный. – Нам надо идти на поля гетто, к братским могилам.
– Нет, – сказала Берта Флейшман. – Там, где бомба, – это не должно выглядеть, как могила. Они могли сделать вид, как будто там был ремонт труб или что-то еще.
Грувер потер подбородок, затем согласился:
– Вы правы.
Пожилой человек в длинном черном пальто сидел возле могилы, старая шляпа, надвинутая на глаза, защищала его лицо от дождя. Он закрыл молитвенник, который читал, и сунул его в карман. Когда Мордехай и его товарищи проходили мимо, он кивнул им, но не заговорил.
Прогулка по кладбищу не выявила никаких новых раскопов размером больше обычных могил. Грувер, на лице которого было написано: «а что я вам говорил?», Мордехай и Берта направились на юг – в сторону полей гетто.
Здесь могильных памятников было меньше, и многие из них, как сказал Соломон Грувер, означали, что в одной могиле погребено множество тел: мужчины, женщины, дети, умершие от тифа, от туберкулеза, от голода, может быть – от разбитых сердец. На многих могилах росла трава. Теперь дела обстояли заметно лучше. После ухода нацистов времена изменились, и могилы были Теперь одиночными, а не братскими.
Берта задержалась перед одним крупным захоронением: единственным надгробием служила обычная доска, отмечающая место вечного упокоения несчастных там, внизу, да и она повалилась. Нагнувшись, чтобы выправить ее, Берта нахмурилась.
– Что это такое? – спросила она.
Мордехай не мог видеть, что привлекло ее внимание, пока не подошел ближе. А подойдя, тихо присвистнул. Вдоль доски тянулся провод с изоляцией цвета старого дерева, его держали два загнутых гвоздя. Гвозди были ржавыми, так что держали плохо. Провод заканчивался на верхнем крае доски, но шел снизу, из-под земли.
– Радиоантенна, – пробормотал он и дернул. Она не поддавалась. Он рванул изо всех сил. Проволока оборвалась, и он качнулся назад. Он раскинул руки, чтобы удержаться от падения. – Что-то внутри, явно постороннее, – сказал он.
– Не может быть, – проговорил Соломон Грувер. – Земля-то совсем не тронутая… – Он умолк, не договорив, и опустился на колени, не беспокоясь о том, что сделает мокрая трава с его брюками. – Посмотрите! – удивленно воскликнул он.
Мордехай Анелевич опустился рядом и снова присвистнул.
– Дерн был вырезан кусками, а затем уложен обратно, – сказал он, проводя рукой по стыку. Если бы дождь был сильнее и земля размягчилась, обнаружить это было бы невозможно. По-настоящему восхитившись, Анелевич пробормотал: – Они сделали мозаику и, когда все закончили, уложили кусочки обратно в том же порядке.
– А где же земля? – потребовал ответа Грувер, как будто Анелевич сам украл ее. – Если они закопали эту штуку, у них должна была остаться лишняя земля – и ее надо было бросить по сторонам ямы, когда они ее копали.
– А что, если они сначала расстелили брезент и выбрасывали землю на него? – предположил Мордехай. – Вы не представляете себе, какими аккуратными и предусмотрительными могут быть нацисты, когда делают что-то подобное. Посмотрите, как они замаскировали антенну. Они не оставляют ни малейшей возможности обнаружить что-нибудь важное.
– Если бы эта доска не повалилась… – потрясенно сказала Берта Флейшман.
– Бьюсь об заклад, она так и стояла, когда эсэсовские ублюдки были здесь, – сказал ей Анелевич. – Если бы не ваш зоркий глаз, обнаруживший антенну…
Он изобразил аплодисменты и улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ. Она и в самом деле становится необычной, когда улыбается, подумал он.
– Где же земля? – повторил Соломон Грувер, упорствуя в своих подозрениях и не замечая застывших в немой сцене товарищей, – Что они с ней сделали? Они не могли ее высыпать всю обратно.
– Хотите, чтобы я угадал? – спросил Мордехай. Пожарный кивнул. – Если бы я проводил эту операцию, я погрузил бы землю в ту же телегу, в которой привез бомбу, и отвез бы ее прочь. Накрыл бы брезентом – и никто бы ничего не заподозрил.
– Думаю, вы правы. Думаю, именно так они и сделали. – Берта Флейшман посмотрела на оторванную проволоку. – Теперь бомба не сможет взорваться?
– Не думаю, – ответил он. – По крайней мере, теперь они не смогут взорвать ее по радио, что уже хорошо. Если бы им не требовалась антенна, они не стали бы ее здесь ставить.
– Слава богу, – сказала она.
– Так, – сказал Грувер с таким выражением, словно он по-прежнему не верит им. – Значит, теперь у нас есть своя бомба?
– Если мы разберемся, как взорвать ее, – ответил Анелевич. – Если мы сможем вытащить ее отсюда так, чтобы не заметили ящеры. Если мы сможем перевезти ее так, чтобы – боже упаси – не взорвать ее вместе с собой. Если мы сможем все это сделать, тогда мы получим собственную бомбу.
Со лба Ауэрбаха лил пот.
– Давай же, дорогой. Ты и раньше это делал, помнишь? Давай! Такой сильный мужчина, как ты, может сделать все, что захочет.
Ауэрбах внутренне собрался, вздохнул, буркнул про себя – и с усилием, для которого ему потребовалась вся энергия без остатка, тяжело поднялся на костыли. Пенни захлопала в ладоши и поцеловала его в щеку.
– Боже, как тяжело, – сказал он, с трудом дыша.
Может быть, он проявил легкомыслие, может быть, он слишком долго лежал, но ему показалось, что земля заколыхалась у него под ногами, как пудинг.
Обходясь одной ногой и двумя костылями, он чувствовал себя неустойчивым трехногим фотографическим штативом.
Пенни отошла от него на пару шагов, к выходу из палатки.
– Иди ко мне, – сказала она.
– Не думай, что я уже могу, – ответил Ауэрбах.
Он пробовал костыли всего лишь в третий или четвертый раз. Начать передвигаться на них было так же тяжело, как завести старый мотор «Нэша» в снежное утро.
