минувшие со дня освящения храма, краска полностью облупилась, и белый мрамор в полумраке, отражая отблеск факелов, казалось, сам источает свет.
В левой руке богиня держала какой-то плод – не то яблоко, не то гранат. Правая же была протянута вперед, однако ладонь повернута внутрь – словно благословляя вошедших в святилище, одновременно манила их к себе. И было отчетливо видно, что с беломраморных пальцев свисает нитка цветных стеклянных бус с розовато-коричневыи треугольным камешком.
– Что это? – хмурясь, спросил Тахаш.
– Это амулет, который я повесила девочке на шею. – Бероя отвечала с трудом, зубы у нее стучали, как от сильного холода или лихорадки. – Та женщина забрала его… коснулась лица девочки и забрала амулет… и в тот же миг лицо девочки преобразилось.
Все кругом потрясенно молчали. Смысл сказанного не сразу, но все же начал доходить до них.
– Та женщина сказала, что дитя будет первой красавицей царства? – голос Тахаша упал до шепота.
– Да, господин.
– И после этого женщина исчезла?
Бероя не ответила. Вместо нее заговорил младший советник, рискнувший сделать вывод из того, что услышал и увидел.
– Она никуда не исчезла, милостивый господин! Она осталась здесь. Она и сейчас здесь! Вот она! – и дрожащей рукой указал на изваяние.
Дрожал и голос Берои, когда она произнесла:
– Богиня услышала мои молитвы и явилась исполнить их…
Советник радостно сообщил:
– Но непосвященные могут ослепнуть, увидев божество воочию! Поэтому богиня окутала себя покрывалом, а когда вновь стала истуканом, сбросила его!
Никто уже и не слушал объяснений. Те, кто раньше боялись дать имя своим догадкам, восторженно вопили:
– Чудо! Чудо! Богиня свершила чудо!
Жрица раскачивала головой из стороны в сторону, вроде тех глиняных игрушек, что продают на рынке на забаву детям. Она силилась уразуметь, грозит ли что-либо ей самой и храму, но не могла.
Тахаш стоял, как оглушенный. Каждому приходилось слышать, как боги и богини нисходили к смертным, говорили с ними, ели, пили, состязались в борьбе и разделяли ложе! Но одно дело – слышать, и совсем другое – когда это касается тебя и твоих близких. Наконец он воздел руки горе и громко расхохотался. А потом воскликнул:
– Все – во дворец! Я открываю закрома, опустошаю погреба! Будем пировать в честь моей красавицы!
И был пир в княжеском дворце, и праздник во всем Маоне. Во множестве было заклано скота, мелкого и крупного, и птицы – без счета. И вволю съедено хлебов, как грубого, так и тонкого помола, и сладких каш, и плодов разнообразных. И еще больше выпито пива, и вина, и сикеры.
А девочке дали имя. Пусть и с опозданием. Особо не мудрили – назвали ее Далла, что значит 'прелестная' либо 'красавица'.
За общей радостью об ослепленном провидце никто и не вспомнил.
Когда Далле исполнилось двенадцать лет, ей стали прикрывать лицо. И такой обычай бытовал во многих городах, но не в Маоне. Даже замужние женщины не прятали здесь лица, тем паче девы, еще не узнавшие брачного ярма. Однако она становилась так хороша, что поневоле хотелось укрыть эту красоту от дурного глаза. А заодно от жарких лучей солнца, которое пусть и не было в Маоне таким безжалостным, как в прочих областях Нира, все же палило преизрядно. Поэтому жители Маона в большинстве своем смуглы, темноволосы и темноглазы. Не были исключением и родители Даллы. Но прикосновение богини наложило неизгладимую печать на облик юной княжны. Ее кожа была гладкой и белой, как тот мрамор, из которого была изваяна статуя Мелиты, но конечно же, никакой мрамор не бывает столь нежным. Такие светлые волосы редко можно было увидеть в Маоне, и ни у кого не было таких глаз – цвета фиалок или молодого вина, а более всего напоминавших вечернее небо после того, как оно рассталось с солнцем, но еще не потемнело. И чем старше становилась Далла, тем больше сходства обретал ее стан с кумиром Мелиты. Во всяком случае, так рассказывали и в Маоне, и за его пределами.
К тринадцати годам Далла уже не знала отбоя от женихов. Не любившие точность жители Маона утверждали, что таковых было великое множество. Но даже, если они, по обыкновению несколько преувеличивали, вряд ли какая-нибудь иная девушка в Нире могла с ней сравниться. Сватались к ней князья, градоправители и просто сыновья знатных людей, привлеченные как слухами о красоте Даллы, так и именем единственной наследницы княжеского рода . Тахашу предстояло сделать трудный выбор, и сделать его в одиночку, ибо жена его уже более двух лет покоилась в родовой усыпальнице. Князь дряхлел, и ему следовало позаботиться о преемнике. Однако излишняя поспешность в выборе была опасна. Тахаш хотел обеспечить не только счастье любимого чада, но мир и процветание Маона. Первые годы после рождения Даллы он с тревогой ждал, что предпримет Ксуф Зимранский. Но все было спокойно. Очевидно, Ксуф решил, что девочка не представляет для него угрозы, а потом и вовсе забыл о ней, и связанном с ее рождением предсказании. Но многие о нем помнили, и будущий муж Даллы вполне мог возмечтать, что со временем овладеет троном в Зимране, тем более, что ни первая, ни вторая, здравствующая жена Ксуфа не родили ему наследника. И в душе Тахаша ожили прежние страхи, вынуждавшие его проявлять осмотрительность.
Устраивать состязания женихов, как поступил его покойный тесть, он не хотел. Не те сейчас были времена, да и в будущем зяте он хотел видеть иные качества, помимо силы мускулов (хотя последняя тоже бы не мешала). Тех, кто сватался к Далле, он приглашал в гости, и они задерживались во дворце на недели, а то и на месяцы. Женихам Тахаш объяснял, что дочь у него одна, и он не может выдать ее замуж, не присмотревшись к претенденту. Вот он и присматривался. Задавал пиры, охоты, устраивал и праздники, благо состояние казны это позволяло. Все не уставали хвалить радушие и щедрость князя Маонского. А он смотрел и слушал их, пьяных и трезвых. И отмечал: вот тот невоздержан в речах, в болтовне своей не жалея ни десницы отца, ни ложа матери. Этот неумеренно хлещет вино и сикеру, так что слуги после пира вытаскивают его из-под стола, где он храпит в луже собственной блевотины. Третий при звуках флейты и барабана готов пуститься в пляс и выделывает непристойные коленца, позабыв о достоинстве своего рода. Четвертый ради травли оленя или кабана готов пропустить важную встречу. Пятый – частый гость в процветающем храме Мелиты с его безотказными девами…
Постепенно сердце Тахаша стало склоняться к одному из претендентов – молодому Регему, сыну Иорама. Тот происходил из знатного зимранского рода, и одновременно приходился Тахашу свойственником. Хотя, живя в Зимране, Регем служил Ксуфу, и участвовал в его военных походах, шумных и бесплодных, как все предприятия верховного царя, по характеру юноша был вовсе не воинственен. Он предпочитал жизнь в тиши и занятие хозяйством.
Во времена оны Тахаш высмеял бы такие наклонности в мужчине, но теперь его понимал. А может, Регем просто напоминал ему о милой Адине – тихим нравом, незлобивостью, и даже в какой-то мере внешне – ведь его матушка приходилась Адине двоюродной сестрой. Правда, сходство это было весьма поверхностным. Адина была женщиной красивой, статной, с пышными бронзовыми волосами. Регем был скорее невзрачен, невысокого роста, и, при том, что, как заметил Тахаш, отличался недюжинной силой, мог показаться щуплым. Его темно-русые волосы свидетельствовали о примеси иноплеменной крови – как почти у всех зимранских аристократов. Лицо отнюдь не блистало красотой. Так что же? Для мужчины смазливость, полагал Тахаш, это, пожалуй, порок. В Регеме он видел другое, более важное для него качество. Если других женихов влекло сюда желание стать хозяином богатого Маона, или предсказание о том, что наследнице Тахаша суждено стать царицей, для Регема была важна сама Далла.
Видел он ее редко, впрочем, как и все остальные женихи. Как подобает дочери знатного семейства, Далла проводила время на женской половине, в окружении служанок. На пирах она не бывала, не говоря уж об охотах, и покидала свои покои лишь для прогулок в саду, либо в дни празднеств, когда она во главе процессии сверстниц направлялась в храм Мелиты, дабы возложить к подножию статуи, сыгравшей столь чудесную роль в ее судьбе, гирлянду из роз. Порой, прикрыв лицо тонкой вуалью, она выходила поприветствовать гостей, если Тахаш считал это необходимым. Но не задерживалась больше, чем на несколько мгновений. И, конечно, никогда не оставалась с гостями наедине. Об этом заботилась Бероя – постаревшая, но все еще крепкая и бодрая. Адина, умирая, взяла с нее клятву, что та не оставит Даллу. Клятва – не клятва, но к обязанностям своим Бероя относилась истово. При том вся прислуга перед ней трепетала, да и не только прислуга. Мудрено ли – к голосу этой женщины прислушалась сама богиня. И Бероя свирепо стерегла свою воспитанницу, принимая все должные меры, чтобы жадные соискатели не смели к ней приближаться, и меры эти неукоснительно выполнялись. Так что Регему приходилось очень стараться, чтобы увидеть предмет обожания, да и то в случае удачи – лишь мимолетно. Но ему и этого было достаточно. Молодой человек был влюблен по уши, и с трепетом ждал решения своей судьбы. Тахаш это видел – и одобрял. Муж должен любить жену, полагал он, а не только ее приданое. Он сам тому примером. И благодаря этому прожил в супружестве долгую и счастливую жизнь. Под старость лет былое представлялось Тахашу прекрасным и лучезарным, если случались некогда беды и несчастья, то были они недолгими и всегда оборачивались к лучшему. К добру. А от добра добра не ищут.
Когда Далле исполнилось четырнадцать лет, отпраздновали пышную свадьбу. И снова весь Маон пил, ел и веселился за счет княжеских житниц и погребов. И всем было весело, и даже отвернутые женихи, вовсю попользовавшись гостеприимством Тахаша, не затаили зла.
А еще через год Тахаш умер, успев еще увидеть и подержать на руках новорожденного внука – на редкость крепкого и здорового мальчика, с такими же, как у матери глазами цвета вечернего неба.
И умер он, совершенно успокоенный относительно будущего рода своего, и княжества, и даже счастливый.
Он так и не узнал, как счастлив был тем, что умер.
ДАРДА
Звали ее Дарда. Так называется кустарник, растущий на сухой каменистой почве, с искривленным от безжалостных ветров стволом, ветками, почти лишенными листьев и долгими шипами. Но даже такое имя казалось для нее слишком красивым. Поэтому ее называли уродиной, чудовищем, а с возрастом все чаще – Паучихой, из-за непомерно длинных в сравнении с туловищем рук и ног. Лицо у нее было под стать фигуре. Костлявый нос напоминал формой разбойничий клинок, подбородок выпячен. Узкие губы выглядели совершенно бесцветными, при том, что кожа была сожжена загаром. Такими же бесцветными стали выгоревшие от солнца брови и ресницы. Тускло-рыжие (при другой наружности их назвали бы бронзовыми) жесткие курчавые волосы ей приходилось укорачивать ножом, иначе с ними было бы невозможно справиться. Она заплетала их в короткие и торчащие, словно рога, косицы, а чаще оставляла, как есть. Голос ее был монотонным и почти лишен выражения,
Люди считают уродов злыми. Дарда была, безусловно, злой девочкой, и чем старше, тем злее она становилась. Но где причина и где следствие? С какой стати быть доброй, если никто не добр к тебе, включая родителей?
Ее родителей звали Офи и Самла, и были они по здешним меркам, людьми не бедными – держали стадо овец, пару коров – ради масла и молока, мула, имелся у них участок пахотной земли. Но ни рабов, ни наемных рабочих при усадьбе не было. Впрочем, таковых здесь не было почти ни у кого, независимо от достатка.
Селение располагалось на Илайской возвышенности, там, где горные ручьи вливаются в поток Зифы.
Но усадьба Офи находилась в стороне, на другом берегу реки, у самого подножья Илайского отрога. По правую руку тянулась горная цепь, венчаемая
