мгновение прижималась к нему, и в эти минуты он не был так уж уверен в своей правоте. Скорее всего, он судил о ней совсем неверно.
А в этом случае, конечно...
Она вышла из кухни с двумя стаканами, до краев наполненными взбитыми сливками. Один она протянула ему и села, держа в руке другой. Улыбаясь, он смотрел, как она погружает ложечку в крем, и ему от всей души хотелось крепко ее обнять.
— Нравится? — спросил он.
— Очень! — радостно ответила она. Потом взглянула на него, слегка краснея от застенчивости: — Я тут все-время ем. Как свинья — вы так думаете, да?
Рой засмеялся:
— Таких свиней я бы лично непременно стал выращивать. Может, хочешь и мою порцию?
— Нет, это вам! Больше в меня не влезет.
— Да влезет, — сказал он, спуская ноги с кровати. — Может, зайдешь в спальню, когда доешь?
— Я зайду прямо сейчас. Хотите, чтобы я вас растерла?
— Нет, нет, — быстро ответил он. — В этом нет необходимости. Доешь сначала мороженое.
Он пересек гостиную, покрытую мягким ковром, и вошел в спальню. Там он на секунду замешкался. Еще не поздно остановиться. Потом, прежде чем он успел передумать, он стащил с себя халат, пижамный верх и растянулся на кровати.
Через минуту пришла Кэрол. Она начала открывать бутылку со спиртом, которую взяла в ванной, но он жестом подозвал ее к себе.
— Подойди сюда, Кэрол. Я хочу кое-что у тебя узнать.
Она кивнула и села на уголок кровати. Он притянул ее к себе, их лица оказались рядом, и, когда они коснулись друг друга губами, он попытался уложить ее на кровать.
Она напряглась и попыталась высвободиться.
— Нет, Рой, пожалуйста! Я...
— Не бойся. Я хочу у тебя кое-что спросить, Кэрол. Ты мне скажешь правду?
— Ну. — Она вымученно улыбнулась. — Это для вас так важно? Или вы опять смеетесь надо мной?
— Это очень для меня важно, — ответил он. — Кэрол, ты девственница?
Улыбка мгновенно исчезла с ее лица, и некоторое время оно было пустым и лишенным всякого выражения. Потом ее щеки залились румянцем, она опустила глаза и едва заметно покачала головой.
— Нет. Я не девственница.
— Нет? — Он был слегка разочарован.
— Нет. Уже давно нет. — В ее голосе появилась еле заметная дрожь. — Я теперь вам больше не нравлюсь?
— Не нравишься? Конечно, нравишься! Еще сильнее, чем раньше!
— Но... — Она робко улыбнулась, загораясь какой-то недоверчивой радостью. — В самом деле? Вы не смеетесь надо мной из-за такой важной вещи?
— А что в ней такого важного? Ладно, милая, иди сюда!
Счастливо рассмеявшись, она легла рядом и с веселым удивлением обняла его.
— Ну и ну, — сказала она. А потом, не сопротивляясь, пробормотала с радостью в голосе: — Но может, нам подождать, Рой? Я не стану больше нравиться тебе.
— Ты не можешь нравиться мне еще больше. — Он нетерпеливо пытался расстегнуть ее белую форму. — Как ты только снимаешь эту чертову штуковину...
— Но есть еще кое-что, о чем тебе надо знать, Рой. Ты имеешь право. Я не могу иметь детей, Рой. Никогда.
Он замер, но лишь на секунду. У нее была сложная манера выражать свои мысли, выворачивая их задом наперед и неправильно ставя ударения. Что ж, у нее не могло быть детей, и все это к лучшему, но все равно нужно было ее успокоить.
— А кому это важно, — хрипло, со страстью прошептал он. — Это нормально, это очень хорошо, что ты не девственница. Теперь давай не будем больше разговаривать, ради бога, и...
— Да, конечно, Рой! — Она с доверчивой готовностью прижалась к нему, сама направляя его жадные руки. — И я тоже хочу. И это твое право...
С нее слетела форма, потом нижнее белье. Извечная стыдливость, ее страхи, ее прошлое. В полумраке занавешенной комнаты она рождалась заново, и прошлого больше не было, только будущее.
Темно-красное клеймо все еще не исчезло с ее левой руки, но теперь это был просто шрам, полученный когда-то в детстве; время все сгладило, притупило воспоминания. Шрам больше не имел значения. Как не имело значения то, что за этим стояло, — стерилизация, потеря девственности, — потому что он сказал, что это не важно. И поэтому теперь шрам — несмываемая метка из концлагеря Дахау — ничего не означал.
13
Она вышла из ванной, уже стесняясь и надев нижнее белье; все еще залитая румянцем, теплая и светящаяся. Не забывая о своих обязанностях, она укутала его простыней.
— Я должна о тебе заботиться, — сказала она. — Теперь больше, чем всегда, ты стал для меня очень важен.
Рой с ленивой улыбкой смотрел на нее. Она милая, хорошая женщина, подумал он. И пожалуй, самая честная из всех, кого он знал. Если бы она не сказала ему, что она не девственница...
— Как ты. Рой? Тебе нигде не больно?
— Никогда не чувствовал себя лучше, — засмеялся он. — А чувствую себя я обычно неплохо.
— Это хорошо. Было бы ужасно, если бы я причинила тебе боль.
Он повторил, что чувствует себя великолепно; она именно то, что ему сейчас нужно. Она серьезно ответила, что и он как раз то, что ей нужно, и Рой засмеялся, подмигнув ей:
— Я тебе верю, милая. Давно у тебя было или лучше мне не спрашивать?
— Давно? — Она слегка помрачнела, в замешательстве склонив голову. — Ну, — сказала она, — это было...
— Не важно, — быстро перебил он. — Забудь.
— Это было там. — Она протянула руку с номером. — Там же меня стерилизовали.
— Там? — нахмурился он. — Я не... где это «там»? С застывшей улыбкой на лице она стала рассеянно объяснять; глаза смотрели на него и дальше, сквозь него, куда-то за пределы этой комнаты. Создавалось впечатление, что она говорила о каких-то абстракциях, словно объясняла унылую и ничего не значащую теорему, едва ли достойную того, чтобы ее положения произносились вслух. Она словно читала сказку, в которой было столько кошмаров, что они накладывались один на другой; тема и сюжет не менялись, застыв неподвижно, ужас наслаивался на ужас, пока не проваливались вниз, увлекая слушателя за собой.
— Да, да, так и было. — Она улыбнулась ему, словно любимому ребенку. — Я была маленькая, лет семь или восемь. Они хотели определить наиболее ранний возраст, когда женщина может зачать, поэтому и делали это. Такое может быть очень рано, например даже в пять лет. Но они искали средний возраст. С моей мамой и бабушкой было иначе; им хотелось знать, какой старой может быть женщина. Моя бабушка умерла вскоре после начала эксперимента, а мать...
Роя тошнило. Ему хотелось встряхнуть ее, ударить. Взглянув на себя со стороны, так же как и она сейчас смотрела на себя со стороны, он почувствовал ярость и негодование. Вообще-то в мыслях он недалеко ушел от широко распространенной философии настоящего времени. Той, о которой везде говорят и пишут. Ханжеская скорбь и раскаяние в грехах, радостное отпущение их грешникам, неодобрительные и косые взгляды на тех, кто вновь об этом вспоминает. В конце концов, эти бедняги, бывшие друзья, стали теперь нашими союзниками, и отныне показывать по телевизору газовые печи было дурным тоном. Нельзя
