— Знаешь что, — сказал он. — Если положить туда изюминку, ты станешь похожа на пирожок.
— Перестань, — сказала она, взяв его руку и отбросив ее на постель.
— Или ты можешь нарисовать вокруг него круг и притвориться пончиком.
— Мне и так кажется, что я пончик, — ответила она. — Точнее, дырка от пончика.
— Отлично. Я боялся, что ты скажешь что-нибудь неприличное.
Резко оборвав его, она вернулась к своей теме:
— Ты же знаешь, что я имею в виду, Рой. Мы ничего друг о друге не знаем. Мы не друзья. Даже не приятели. С того самого дня, как мы познакомились, мы встречаемся только для того, чтобы переспать.
— Ты сказала, что не жалуешься.
— Не жалуюсь. Для меня это важно. Но не хочется, чтобы только этим все и ограничивалось. Все равно что есть сплошные бутерброды с горчицей.
— А ты предпочла бы паштет?
— Кусок жареного мяса. Что-нибудь существенное. Черт возьми, Рой! — Она нетерпеливо встряхнула головой. — Я не знаю. Может, этого и нет в меню. Может, я не в том ресторане?
— Мадам так жесток! Пьер утопиться в суп!
— Пьеру наплевать, — сказала она, — жива мадам или нет. Он четко дал это понять.
Она встала с кровати, взаправду собираясь уходить. Он схватил ее, притянул к кровати и прижал к себе. Осторожно обнял. Погладил волосы и поцеловал в губы.
— М-да, — сказал он. — Сделка состоялась. Купленные вещи возврату и обмену не подлежат.
— Начинается, — ответила она. — Шагнем прямо в никуда, вместо того чтобы почувствовать землю под ногами.
— Слушай, чего я только не пережил, чтобы найти тебя. Такую вот милую маленькую синичку. Может быть, в небе есть птички и получше, но, с другой стороны, их там может и не быть. А...
— ...а птичка в постели лучше, чем в небе. Или еще где-нибудь. Кажется, я своими придирками оборвала твой монолог, Рой.
— Погоди. — Он удержал ее. — Я же пытаюсь тебе объяснить. Ты мне нравишься, а я жутко ленив. Я не хочу большего. Лучше скажи, что ты хочешь, и я сделаю, если смогу.
— Уже лучше. У меня есть мысль, которая может прийтись по вкусу нам обоим.
— С чего начнем? Со светских вечеров? Или прошвырнемся в Лас-Вегас?
— Пожалуй, нет. К тому же это тебе не по карману.
— Ты меня удивляешь, — сказал он. — У меня и в мыслях не было, чтобы ты за себя платила.
— Рой, — она нежно потрепала его по голове, — я вовсе не то имела в виду. Там блестящие женщины и блестящий хрусталь. Если мы решим куда-нибудь пойти, это должно быть обычное место на другом конце улицы. Тихое и спокойное, чтобы можно было поболтать для разнообразия.
— Ясно. В это время года в Ла Джолле довольно неплохо.
— В Ла Джолле неплохо в любое время года. А ты уверен, что тебе хватит денег?..
— Ты опять за свое, — предупредил он. — Еще слово, и у тебя будет самая красная попка в Ла Джолле. Люди подумают, что солнце садится второй раз за день.
— Да кто тебя боится!
— А ну катись отсюда! Давай, ползи обратно в свою нору. Ты из меня всю душу вынула, и я на тебя растранжирил деньги, которые копил всю жизнь, а теперь ты еще хочешь заговорить меня до смерти.
Она тихонько засмеялась и встала. Одевшись, опустилась на колени у его кровати, чтобы поцеловать на прощанье.
— С тобой все в порядке, Рой? — Она убрала пряди волос с его лба. — Ты такой бледный.
— Боже, — простонал он. — Эта женщина уйдет когда-нибудь? Сначала довела меня до ручки, а теперь говорит, что я бледный!
Она ушла, улыбаясь, очень довольная собой.
Рой поднялся с кровати. Пошел в ванную и заметил, что ноги у него дрожат. Вернувшись, рухнул в постель и впервые с тревогой подумал о своем здоровье. Откуда взялась эта странная слабость? Разумеется, не из-за Мойры — дело привычное. И не потому, что за последние три дня он почти ничего не ел. С ним и раньше случалось такое, когда кусок в горло не лез, но сейчас еда не задерживалась в желудке и выливалась обратно в виде коричневатой жидкости. Это было странно, потому что он не ел ничего, кроме мороженого и молока.
Он наклонился и осмотрел себя. На животе красовался светло-фиолетовый синяк. Но он уже не болел — только если сильно надавить. С того дня, как его ударили, Рой не чувствовал боли.
И что? Он пожал плечами и лег. Бывает, подумал он. Рой не был болен. Если человек болен, то он это чувствует.
Он положил подушки одна на другую и откинулся на них. Так было лучше, но он слишком устал и не мог расслабиться. С некоторым усилием дотянулся до брюк, лежащих на кресле у кровати, и вытащил из кармашка для часов монетку в 25 центов.
На первый взгляд монетка была такой же, как и любая другая, но при ближайшем рассмотрении все оказывалось совсем иначе. Оборотная сторона была сильно потерта, а лицевая нет. Рой зажал монету между большим и указательным пальцами и быстро сообразил, где какая сторона.
Он подбросил монетку, поймал и со шлепком прижал ее к другой руке. Это и был «шлепок», точнее, один из вариантов. Один из трех его стандартных трюков.
— Решка, — пробормотал он. Выпала решка.
Он снова подбросил монету и сказал:
— Орел.
Выпал орел.
Он стал закрывать глаза, когда называл стороны, дабы удостовериться, что он невольно сам себе не подыгрывает. Монета взлетала и падала, и он все хлопал ладонью по тыльной части другой руки.
Орел, решка... орел, орел...
Потом он остановился.
Глаза закрылись. Он уснул.
Времени было около полудня.
Когда он очнулся, уже сгустились сумерки и в комнате звонил телефон. Рой испуганно осмотрелся, не понимая, где находится, и ощутил себя потерянным в этом странном и пугающем мире. Потом, придя в себя, снял трубку.
— Да, — сказал он. И дальше: — Что? Что? Что вы сказали?
Служащий нес какую-то околесицу.
— Мистер Диллон, к вам посетитель. Очень привлекательная молодая женщина. Она говорит, — раздался тактичный смешок, — она говорит, что она ваша мать.
5
Рою Диллону не было еще и восемнадцати, когда он ушел из дома. Он не взял с собой ничего, кроме одежды — той, которую купил на свои деньги. Все его состояние поместилось в карманах, но заработал он его сам.
От Лилли он не хотел брать ничего. Она не помогала ему, когда он нуждался в ее помощи, когда был слишком мал, чтобы самостоятельно добывать деньги, а теперь ему не хотелось ее запоздалого внимания.
Первые полгода он не общался с ней. Потом, на Рождество, послал открытку, потом еще одну — на День матери. Это были самые обыкновенные сентиментальные открытки, приторные до тошноты, но последняя просто источала патоку. На ней были изображены два сердца, цветы и роящиеся в веселом оживлении пухлые ангелочки. Надпись, выдавленная на поверхности, гласила: «Дорогой мамочке» — и вызывала поток ностальгических воспоминаний о поцелуях перед сном и о стакане молока со свежим печеньем прямо из духовки, когда мальчик, наигравшись за целый день, возвращался домой.
