– Значит, родных у него нет.
– Нет. Многие, конечно, мечтают об его наследстве, но чтоб заслужить его расположение, придется им здорово потрудиться.
– Странно. Обычно, когда человек богат и занимает высокое положение, его родня хорошо известна. Чтоб он мог, например, выписать дальних родственников и сделать так, чтобы наследство не уплыло к самозванцам или посторонним. А если никого нет, значит дело нечисто. Я знаю множество примеров, когда подобные «богачи» в действительности оказывались нищими авантюристами. Но Евтидем ведь взаправду богат…
– Верно. Ты прав, пожалуй. Но, вероятно, все его родные уже умерли – лет-то ему немало. К тому же какой-нибудь племянничек имеет возможности разжиться его благодеяниями не больше, чем прохожий с улицы – старик черств, как прошлогодний сухарь. И все же… провались я в преисподнюю, есть у меня приятель, Ламприск его звать, он из Береникеи родом – вспомнил! Как и Евтидем. И он мне как-то рассказывал, что была какая-то скандальная история… после этого Евтидем в Миср и уехал. А вот что там было… я в тот день сильно напился, ничего не помню, прости.
– Чем занимается твой Ламприск?
– Он торговец кожами.
– Свободный, отпущенник? Если свободный, имеет ли имперское гражданство?
Любопытство Сальвидиена было не праздным. Торговлю могли держать и рабы, отправленные хозяевами на заработки. А имперское гражданство придавало показаниям свидетеля дополнительный вес, и немалый.
– Насчет гражданства – никогда не спрашивал. Но он человек свободный и полноправный, не отпущенник какой-нибудь, нос дерущий выше храмовых колонн. У него собственная лавка на улице Быка – Небожителя.
– И можно с ним встретиться?
– Можно. Только не сегодня. Он за товаром уехал.
– А когда вернется?
– Да кто его знает? Может, завтра, может, через месяц… я же не знал, что тебе загорится его повидать!
– И то верно, почтеннейший Феникс. Прости меня за настойчивость… и за то, что отрываю от еды.
Феникс снова ринулся на бобы, торопясь умять их, пока сало еще не застыло. Сальвидиен взирал на эту картину с определенным умилением. Он был молод, но достаточно опытен, чтобы понимать: время, затраченное на болтовню с Фениксом, вполне может пропасть зря, а замаячивший впереди выигрышный ход – оказаться пустышкой. И все же он не станет пренебрегать встрече с торговцем, приятелем сплетника-поэта. То, что возможный свидетель – торговец, очень хорошо. Арета – город, где любят торговцев.
– Почтеннейший Демохар. Уважаемые члены совета и граждане высокочтимого мною города Ареты.
Утром, перечтя написанную ночью речь, Сальвидиен нашел, что она вряд ли имела бы успех в Столице. Ее сочли бы там излишне напыщенной, трескучей и наполненной личными выпадами. Но здесь, как ему не устают напоминать – не Столица. Что ж, желательно вам получить образчик провинциального стиля – получите.
– Истец, устами своего адвоката, возвел на госпожу Лоллию Петину такие обвинения, за которые впору отправить в ссылку, заморить голодом, бросить на арену на растерзание хищным зверям. И впрямь ужасно: колдовство, безбожие, извращенный разврат, пособничество, если не прямое подстрекательство, к убийству! Но какого же наказания требует в ответ на эти чудовищные преступления наш бескорыстный поборник нравственности и справедливости? Он желает, чтоб ему были переданы земельные владения ответчицы. Соизмеримо ли наказание с преступлением? Я вижу улыбки на ваших лицах, о судьи, и рад бы сам разразиться смехом, если б не уважение к высокому трибуналу. Верит ли сам истец тому, что наговорил тут его представитель? Не верит ни одному его слову. Он подобен уличному разносчику, чья тележка налетела на лоток другого коробейника, и который в порыве ярости громоздит одно бранное слово на другое. Но истец также сознает : буде он потребует наказания, соразмеримого его обвинениям, это неминуемо выльется в прямую опасность для него , ибо потребует тщательного разбирательства и неминуемо повлечет за сим его наказанием за клевету. Пока же требует он малого, авось, полагает он, хоть во что-то из его измышлений да поверят. Однако я собираюсь показать, что все измышления Апрония Евтидема – не что иное, как ложь, и не содержит в себе ни одной действительной улики, в чем ваша проницательность, о судьи, не позволит усомниться.
Начнем с самого ужасного – с безбожия и колдовства. Не видят Лоллию Петину, говоришь ты, ни в храмах, ни в торжественных процессиях. Но подлинные безбожники и безбожницы, только для вида святыням поклоняющиеся, как раз и поспешают туда, у себя же дома почитанием богов пренебрегая. Да и храмы, как ведомо судьям, бывают разные. В одних воины кровью закланного быка омываются, в другом – непотребные женщины дары, собственным телом оплаченные, на алтарь возлагают, а что в иных творится – и сказать срамно! И в таких-то храмах Лоллию Петину точно не видят. Или вам, Евтидем и Опилл, желательно, чтоб она темные радения некоей рабской злокозненной секты, неведомого бога, Гоэлем называемого, посещала?
Зато всякий, кто бывал в доме госпожи Петины, видел, что там и алтари предков в почете, и гений императора не забыт, как и подобает в жилище дамы ее положения и происхождения. Всякий, но не ты, Опилл и патрон Опиллов, ибо они и подобные им в дом госпожи Петины не вхожи. Если не веришь мне, а это твое право, уважаемый Демохар, – – не верить на слово, прикажи послать заслуживающих уважения людей в дом госпожи Петины – они подтвердят все, что я сказал.
Так обстоит дело с безбожием. Теперь перейдем к колдовству – преступлению, несомненно, тяжелому и злостному. Какие заклинания читала, по твоему, госпожа Петина? Какие ужасные обряды творила? Может быть, она безлунной ночью, босиком, прокрадывалась на кладбище, дабы собирать там ядовитые травы, способные, как утверждает Опилл или другие, знающие в этом толк, поразить человека безумием или навек запереть чрево беременной женщины? Нет, говорит наш обвинитель, заметим, он сам утверждает – нет. Лоллия Петина, говорит он, держит при себе для охраны собак, каковые собаки исполняют человеческие приказы. Вот уж действительно, колдовство! Дивно было бы, если бы люди повиновались приказам собак. Но истцу все едино, что люди, что псы – видно, судит он по себе, а госпожа Петина для него – могучая колдунья, власть имеющая небо спустить, землю подвесить, ручьи твердыми сделать, горы расплавить, звезды загасить, а преисподнюю осветить! Тогда уж по справедливости стоит обвинить в волхвовании любого, кто держит собак для охраны. И почему бы просто не разослать приставов по домам, на воротах которых написано: «Берегись собаки»? Уж не это ли Евтидем считает злокозненными заклинаниями?
Сальвидиен остановился, чтобы перевести дух и одновременно прислушался – не ошибся ли он. Верно, не ошибся. Кое-кто из судей подавлял смешки, а в публике смеялись вполне откровенно. Он добился своего. Дальше будет легче. Только не стоит не останавливаться на отдельных пунктах слишком подробно.
– В чем еще обвиняет он Лоллию Петину? В том, что она, овдовев, не вышла снова замуж. Но разве «одномужняя» – не лучшее, что мы можем сказать о женщине? Даже и на могильных камнях пишут это в качестве похвалы – увы, все меньше становится таких камней! Далее он обвиняет ее в неестественных пристрастиях к женскому полу, и в том, что она избегает общества женщин! Что-нибудь одно, Евтидем! Что-нибудь одно, Опилл! Как можно проявлять пристрастие к чему-либо, его избегая? Такового еще никому из живущих не удавалось, разве что вам двоим, ибо наибольшее благодеяние, каковое вы могли бы друг другу оказать, это – держаться друг от друга подальше.
Относительно пристрастия Петины к мужчинам Сальвидиен благоразумно предпочел не высказываться. Это было самое уязвимое место в его защите, и он предпочел как можно быстрее перейти к следующей статье.
– Но оставим то, что тревожит грязные мыслишки истца. У нас впереди есть нечто более ужасное и грозное – убийство! Да, почтеннейшие судьи, обвинитель сказал вам правду – собаки Лоллии Петины насмерть загрызли одного человека, а другого едва не покалечили, совершили они это не в мрачном лесу и не в суровых горах, а в предместье Ареты, и вовсе не по недосмотру хозяйки, а по прямому ее наущению, чему есть свидетели. Но отчего же не понес никто наказания за преступление, коего и варвары бы устрашились? Отчего не видим мы здесь того, кто чудом спасся от безжалостных клыков чудовищ? Попомните мои слова, проницательнейшие из судей – когда начнется опрос свидетелей, этого счастливца среди них не окажется. Потому как гнет он сейчас спину за галерным веслом, прикованный к скамье, либо дробит камни, ибо приговорен к вечной каторге за разбойное нападение. И удостоверить сие может префект города Ареты.
Милостивой к рабам и жесткосердной к свободным назвал истец Лоллию Петину. Не лучше бы сказать, что она милостива к слабым, как и подобает разумной госпоже, и жесткосердна против разбойников? Но истцу, как видно, разбойники и грабители больше по нраву. И если бы я был похож на адвоката истца, от чего упасите меня боги – то не преминул бы сплести историйку про то, как сам же Евтидем и нанял разбойников, которые напали на госпожу Петину. Но я не уподоблюсь ни истцу, ни его представителю и не стану внушать вам, благородное собрание, ничего подобного. Не думаю я, чтоб Апроний Евтидем был настолько коварен и изощрен в своих замыслах. Однако и то, что разбойники не достигли цели, более того, один из их за свое злодеяние поплатился жизнью, а другой – свободой, душевно огорчило Апрония Евтидема, ранив его в самое сердце, и он решил самолично довершить то, что разбойникам не удалось – напасть на вдову, и отобрать у нее достояние, завещанное ей покойным супругом. Неужели высокий суд согласен послужить орудием в этом замысле?
Сальвидиен не сразу понял, что творится на арене. Поначалу ему показалось, что бравроны взбесились, и Гедда пытается от них убежать. Потом – что она их ловит. Потом он перестал гадать и просто наблюдал.
Арена располагалась довольно далеко от дома, к ней вела через сад а затем луговину, прямая. как стрела, аллея, усаженная тополями – деревьями траура – очевидно, свидетельство поэтических наклонностей либо юмора прежнего владельца, любившего устраивать смертельные бои на потеху гостям. В его времена, вероятно, вокруг аллеи существовали сиденья для зрителей, но теперь они были убраны, оставалась лишь одна скамья. Но Лоллия Петина не сидела на ней, а стояла неподалеку , опираясь на каменное заграждение, и смотрела вниз. Сальвидиену оставалось к ней присоединиться.
Стены уходили вглубь примерно на два человеческих роста, и были сложены из необработанных каменных плит. С наружной стороны они были высотой немного выше пояса – как раз так, чтобы на них удобно было облокотиться. Исключение составляли деревянные ворота, сквозь которые можно был пройти на арену – весьма высокие и обитые медью. Вниз вела крутая каменная лестница. Как и положено, поверхность арены была усыпана песком. Но этим дело не ограничивалось. Здесь были свалены валуны и груды булыжников, к ним под разнообразными углами прислонены бревна – словом, все было устроено так, чтобы вернейшим способом переломать ноги. И по этому невозможному пространству Гедда гоняла собак. Постепенно Сальвидиен уверился – все же
– Им нужно бегать хотя бы время от времени, – сказала Петина.– Иначе они начинают яриться.
– Как же тогда вы держите их на цепи?
– А они не сидят на цепи… Гедда, стой! – крикнула она.
Рабыня остановилась. Псы, по инерции, продолжали бег.
