– Дальше идут пятьдесят страниц, рассказывающих о его встречах с другими. У вас есть что сказать? Вам ничего не показалось знакомым?
– Но, мисс Грие, у меня не болит голова! И я не получаю того, что хочу!
– Нет?
– Как это все понимать? Вы меня только сильнее запутали. Объясните же хоть что-нибудь.
– Дальше он говорит, что боги боятся насмешек над собой – из-за того, что они многое потеряли. Способность летать, например, незримость, всеведение, свободу от забот. Люди забывают, что боги все же сохранили кое-какие завидные качества: удивительный душевный подъем, власть над материей, способность жить или умереть по собственному выбору, причем жить за гранью добра и зла. И так далее.
– Что с ним стало потом?
– В конце концов, он решил умереть, как решают все они. Все боги и герои по природе своей – враги христианства, принесшего свои упования и свое раскаяние, веры, перед лицом которой каждый человек – неудачник. Только сломленный внидет в Царство Небесное. Под конец, изнуренные служением самим себе, они сдаются. И уходят. Отрекаясь от себя.
Безутешность, прозвучавшая в ее голосе, поразила меня и удержала от настойчивых требований разъяснить все сказанное на примере Каббалы. Мы перешли в смежную комнату, где музыканты мисс Грие ожидали возможности предложить нашему вниманию кое-какие английские мадригалы. Эти разъяснения и до сих пор приходят мне в голову, особенно когда я чем-то подавлен. Они сдаются. И уходят.
Ночь, когда мой пароход вышел из Неаполитанского залива, я провел без сна, до самого утра пролежав в шезлонге на палубе. Почему я покидал Европу без особенных сожалений? Как мог я лежать на палубе, повторяя строки из «Энеиды» и томясь по камням Манхаттана? Мы шли по морю Вергилия, самые звезды в небе принадлежали ему: Арктур и пышные Гиады, обе Медведицы и Орион в золотых доспехах. Созвездия проходили передо мной в безоблачном небе, а по воде, мурлыкавшей что-то под легким ветром, скользили изломанные их отражения.
Меркурий не только посланник богов, он также и проводник мертвых. Если мне досталась хоть малая часть его власти, я должен уметь выкликать духов. Быть может, Вергилий объяснит мне мое настроение, – и подняв обе ладони, я негромко (так, чтобы слова не достигли открытых иллюминаторов у меня за спиной) произнес:
– Князь поэтов, Вергилий, один из твоих гостей и последний из варваров призывает тебя.
На миг мне почудилось, будто я вижу мерцающие одежды и звездный свет, отраженный глянцевой стороной лаврового листа. Я поспешил развить успех:
– O anima cortese mantovana,95 величайший из римлян, расстанься с вечным лимбом, в который, быть может, ошибочно тебя поместил Флорентиец, и удели мне крупицу времени.
Теперь и вправду прямо над палубными перилами возник стоящий в воздухе призрак. Мерцали звезды, мерцала вода, и гневно мерцала огромная тень, окруженная облаком искр. Но мне требовалась большая ясность обличия. Был один титул, который мог польстить ему пуще звания римского поэта.
– О, величайшая душа древнего мира и пророк мира нового, в счастливом озарении предсказавший приход Того, Кто допустит тебя в Свои горние выси, ты, первый христианин Европы, побеседуй со мной!
Вот тогда возвышенный дух, ставший отчетливо зримым в пульсациях золотого и серебристого света, заговорил:
– Будь краток, докучливый варвар. Когда б не последнее из приветствий, коим ты тронул единственную мою гордость, я б не помедлил здесь. Не отрывай меня от высоких забав, коими тешатся равные мне. Там Эразм спорит с Платоном, и Августин спустился с холма и сидит среди нас, хоть воздух и сер. Будь краток, молю тебя, и следи за своей латынью.
К этой минуте я сообразил, что не могу предложить моему гостю какого-то определенного вопроса. Чтобы протянуть время и не дать прерваться столь редкостному интервью, я решил вовлечь его в разговор:
– Значит, я оказался прав, о Учитель, и Данте не был осведомлен обо всех замыслах Божиих?
Негодование шафранным пятном полыхнуло изнутри благородной, серебряной с золотом фигуры.
– Где, где эта уксусная душонка, возжелавшая карать умерших со строгостью большей, нежели Божия? Поведай ему, что и я, каким бы я ни был язычником, я также узрю благодать. И ничего, что сначала мне придется отбыть наказание сроком в десять тысяч лет. Ты видишь, я в этот миг согрешил, ибо прогневался; но где же он, повинный в грехе гордыни?
С некоторым потрясением осознав, что ни гениальность, ни смерть не избавляют нас от соблазна сказать о ближнем худое слово, я спросил:
– Учитель, встречался ли ты с поэтами, писавшими по-английски, приходили ль они в ваши рощи?
– Будем кратки, мой друг. Приходил один, бывший прежде слепым, приходил и оказал мне немалые почести. Он говорил на благородной латыни. Те, что стояли с ним рядом, уверяли меня, что в строках его нередко отражались мои.
– Мильтон и вправду был твоим сыном.
– Но до него явился другой, превосходящий его величием, автор пиес для театра. Этот был горд и встревожен, и ходил среди нас незрячим. Он не обратился ко мне с приветствием. Тщеславия более нет между нами, но все же приятно, когда поэты здороваются друг с другом.
– Он мало знал по-латыни,96 Учитель, и возможно, не прочел ни единой твоей страницы. Сверх того, при жизни он не был ни врагом, ни сторонником благодати, и когда он явился в ваши края, разум его, должно быть, снедали тревожные мысли о том, где ему предстоит провести вечность. Он по-прежнему среди вас?
– Он сидит в стороне, прикрыв ладонью глаза, и поднимает главу, лишь когда долгими зелеными вечерами Казелла поет для нас, или ветер доносит к нам из чистилища хор, составленный некиим Палестриной.
– Учитель, я провел год в городе, в котором была вся твоя жизнь. Прав ли я, покидая его?
– Будем кратки. Это мир, где Время томит меня. Сердце мое едва опять не забилось – о ужас! Знай же, докучливый варвар, что я прожил жизнь в великом заблуждении – полагая, что Рим, а с ним и род Августа, вечен. Ничто не вечно, кроме Небес. Рим существовал до Рима, и когда Рим обратится в пустыню, воздвигнется новый Рим, и не один. Ты же ищи себе город, который молод. Смысл в том, чтобы строить город, а не вкушать в нем покой. Когда же отыщешь такой, упивайся иллюзией, будто и он вечен. Что говорить, я о твоем городе слышал. Его основания возносятся выше наших кровель, а тень от башен его лежит на сандалиях ангелов. И Рим был когда-то велик. О, в пору как город твой в славе его также начнет порождать великих людей, не забудь о моем. Но когда же иссякнет в сердце моем любовь к этому городу? Мне не взойти на Сион, пока я не забуду Рим. – Отпусти же меня мой друг, умоляю тебя. Эти никчемные чувства изнуряют меня… (Внезапно поэт осознал, что вокруг Средиземное море.) О, сколь прекрасны эти воды. Взгляни! За многие годы я почти позабыл, каков этот мир. Он прекрасен! Прекрасен! – Но нет! сколько ужаса, сколько боли! И ты еще жив? Ты жив? Как можешь ты это сносить? Все твои мысли – догадки, в теле твоем трепещет дыхание, чувства твои неверны и разум вечно наполнен парами какой- нибудь страсти. О, что за мука – быть человеком. Поспеши умереть!
– Прощай, Вергилий!
Мерцающий призрак растаял чуть раньше звезд, и двигатели подо мной нетерпеливо забились, стремясь к новому берегу, к последнему, величайшему из всех городов.
Примечания
