Дорога спускалась вниз, петляя между холмами. Они шли скорым шагом под уклон дороги и ощущали ту внутреннюю особую тягу, влекущую пешехода все дальше и дальше, такую сильную, что требуются некоторые усилия, чтобы остановиться, словно в воображаемом конце дороге поет призывную песнь ветреная придорожная сирена.
Они и не останавливались. Дул привычный ветерок, но он нес в себе не колючий враждебный песок, а обрывки запахов, среди которых явственно различалась чуть тошнотворная корица, опасный миндаль и восхитительный аромат старой библиотеки: старая кожа, сухая бумага и сладкий клей...
Иудей шел чуть впереди, горской походкой, кривоного ставя стопу на ее внешнюю часть. Бритоголовый позади, с опущенными плечами и расслабленными кистями, собранными в вялые кулаки, как у старого боксера. Оба они чувствовали, что местность эта совсем иная, и эта неопределимая пока инаковость все усиливалась. Одновременно они поняли, что движутся на восток — в том прежнем месте, где они путешествовали с другими людьми, никаких сторон света не ощущалось. А здесь восток вскоре объявил о себе побледневшим и светоносным краем неба.
Дорога как-то сама собой ускорялась, сходила в лощину, которая все углублялась. Место обретало постепенно характер обжитого, хотя никаких людей они не встречали. По обе стороны дороги стояли большие лиственные деревья, похожие на липы, но с очень мелкими листьями. Деревья, посаженные через определенные интервалы, создавали впечатление обжитости. Справа лощина расступилась, и дорога пустила боковой побег в виде уютной дорожки. На деревянном столбе была прибита дощечка с синей выгоревшей стрелкой. Они свернули направо.
Дорожка быстро вывела их к длинному дощатому строению с высоким крыльцом. Крыльцо было недавно обновленное, из белого, не успевшего потемнеть дерева, а само строение довольно ветхое. По обе стороны дорожки росла низкая кудрявая травка, и даже в неярком утреннем свете было видно, что трава эта светлая, весенняя, недавно отросшая. «Трава-мурава, — подумал Бритоголовый, — точно такая росла на полянке в Звенигороде, возле ключа в самом низу участка...» Он нагнулся, провел раскрытой ладонью по траве и улыбнулся: глаз не обманул его, ощущение было то же самое...
— Мне кажется, пришли, — сказал Иудей, и они взошли на крыльцо. Вытерли ноги о полосатый половик. Попали в большие сени, там сидели два простецких с виду мужика, по виду вахтеры, один в старой ушанке, другой в кепке. Перед вахтерами стоял старик в полном монашеском облачении, в руках держал бумажную ленту с плохо отпечатанным текстом и тихо что-то объяснял привратникам.
— Да ничего нельзя. Что на тебе есть, то можно, а посторонние предметы не положено, — долдонил вахтер.
— Это не посторонний предмет. Это разрешительная молитва, — настаивал монах.
— Тьфу ты, сколько ж можно повторять! — рассердился тот, что в ушанке. — Смотри, дед!
— Вахтер открыл задрипанную тумбочку, которая стояла тут же, и стал вытаскивать из нее предмет за предметом: умывальные принадлежности в пластиковом пакете, ножной протез, пачку денег неизвестной страны и времени, связку писем и медальон в виде кривоватого сердца и, наконец, одну за другой стал вынимать книги. Все это были Евангелия — от старинных, истрепанных столетним чтением, до новеньких, трехъязычных, гостиничных...
— Видишь, все посторонние предметы... И тащат, и тащат... Так что, понимаешь, давай свою бумажку и проходи...
Монах положил бумажную ленту поверх черного Евангелия и прошел через проходную с удрученным видом.
Иудей и Бритоголовый приблизились к церберам.
— Тот, что в кепке, что-то пробурчал насчет пропусков. Иудей развел руками:
— Ребята, да вы что? Пропуска давно отменили...
— У вас отменили, а у нас не отменили. С нас начальство спрашивает. Ходят тут всякие...
Бритоголовый с нежностью смотрел на них — они были явственно соотечественники, провинциальные мужики, а один так со знакомой мордой. Он присмотрелся к нему и узнал — Куроедов, сукин сын. Работал вахтером в клинике, много лет. Вздорный мужичонко, из уволенных гэбэшных охранников...
— Да ладно, пошли, Илья. Ну что ты, Куроедов, уставился? — И Бритоголовый решительно прошел в охраняемую мужичками дверь.
Куроедов оторопело посмотрел на Бритоголового, потом ахнул и замахал радостно руками:
— Батюшки! Сам пришел! Сам!
— Дур-рак! — рявкнул Бритоголовый, и дверь на упругой пружине захлопнулась за ними с гулким стуком...
Никакого помещения за дверью не было. Огромный амфитеатр, а внизу, в глубине смутно виднелась круглая арена. Оба путешественника стояли у внешнего края, возле прохода, отлого, без ступеней ведущего вниз, к арене. Сначала Бритоголовому показалось, что никаких людей там нет, но потом он различил кое-какую публику — сидели все по одному, реденько, на большом расстоянии друг от друга.
— Нам, пожалуй, вниз, — не совсем уверенно произнес Иудей, и они спустились довольно глубоко, почти на половину амфитеатра, когда Иудей остановил Бритоголового. — Я думаю, хватит.
Они свернули в боковой проход, и обнаружилось, что вместо сплошных лавок, как сперва показалось, там стояли массивные каменные тумбы, довольно далеко отстоящие одна от другой.
— Садись здесь, — предложил Иудей. Бритоголовый сел.
— Ну что, видно?
Бритоголовый увидел в центре арены возвышение, а на нем большой матовый шар на отдельном подиуме.
— Да, шар стеклянный вижу.
— А попробуй-ка вон туда пересесть, — попросил Иудей, и Бритоголовый пересел в предыдущий ряд и пристроился там на каменной тумбе. Видно было то же, но как сквозь чужие очки, все туманилось, утратив резкость.
— Отсюда хуже, — моргнул Бритоголовый.
Иудей удовлетворенно кивнул и предложил ему подняться несколькими рядами выше. Но оттуда виден был лишь белесый туман.
Вот видишь, доктор, я не ошибся, это и есть самое твое место. — И усадил Бритоголового на его прежнее место. — Вот это и есть то, что доктор прописал.
— Шуточки твои дурацкие, — фыркнул Бритоголовый. — Ты толком объясни, что здесь за представление...
Иудей не садился, стоял рядом, положив руку Бритоголовому на плечо:
— Это и есть твое настоящее место. Теперешнее.
— А те, кто сидят ниже, видят лучше? — поинтересовался Бритоголовый.
Они видят не лучше, они — больше. Такая своеобразная аккомодация. Что ты видишь, зависит от места, а уж место зависит от тебя самого. Но это не должно тебя огорчать. Они больше тебя учились, — прозвучало это утешительно.
— Чему? — коротко поинтересовался Бритоголовый.
— Вот этому самому — быть самим собой. — Он посмотрел на небо. Даже отсюда, из глубины цирка, было заметно, что восточная сторона неба наливается светом.
— Ты говоришь иногда нестерпимо банальные вещи, — сморщился Бритоголовый. — Объясни мне лучше, как можно не быть самим собой?
— Всем надо заново родиться. Заново родить себя... Ну, хватит. Сам разберешься, — он горько вздохнул. — Ну вот, теперь мы с тобой расстаемся.
— Навсегда?
— Не знаю. Но мне так не кажется...
— Слушай, — сбил Бритоголовый дружески-романтический оттенок, — а что мне со всеми этими... ну, с Манекеном, с Хромым, с Толстухой... Я ведь не очень себе представляю, что я могу для них сделать...
