— До него легко докопаться, до болвана сучьего. Эти приглаженные фраера, крутые хмыри с полным карманом таблеток, они просто за задницу его выкручивают. Неудивительно, что мы не можем выбить из них даже парацетамол или активированный уголь, когда припрет.
— Да проблема не в хмыре, — выпаливает Ригой. — Дело в том, что всякий раздолбай, являясь сюда, числит себя основным.
Он дает Балу таблетку: — На-ка, попробуй.
— Вали отсель, — хрипит Бэл. Ему все еще не по кайфу. Хер с ним, я глотаю экси, вхожу вместе с Ригси внутрь. Культяпому все уже по барабану, и он хиляет за нами. Оглядевшись, я фиксирую стадо коней, которые жмутся к стенке. От одной из них глаз не могу оторвать. Меня как шандарахнули, точно в штанах башня, но вдруг я понимаю' что перекрыл свои грошовые возможности и обязан выслушивать чье-то вяканье.
— На что ты, елкин сад, так зыришь, а?
Выкрутилась вперед и вопит мне в морду. Я вообще на коней не гляжу в упор. То есть, насколько я секу жизнь, глядеть или не глядеть — вопрос воспитания. Культяпый, этот просто запугивает какую-нибудь дорис. Смотрит на нее в упор, они, видимо, считают, что их сейчас снасилуют или что-нибудь там еще. Я его от таких повадок отговаривал. «Ты, ешь-то, не смотри на коня в упор, — втолковывал я ему. — Коли желаешь играть в гляделки, отправляйся на Олд-Кент-роуд и пучься на какого-нибудь тамошнего милуоллского кренделя. А с птичками обходись уважительно, — твердил я ему. — Представь, что какой-нито секс-маньяк или же потрошитель смотрит на твою сестричку, как ты на них смотришь». Но вот он я, вылупился на девушку. И не оттого, что она такая смазливая, хотя она ж и смазливая, она вообще изумительная. Это оттого, что я принял экстази и смотрю на девушку, у которой вообще нет рук.
— Тебя по телику не показывали? — это все, что я мог выдумать.
— Нет, меня не показывали по телику, и в цирке, блин, тоже.
— Да я и не…
— Ну, скачивай давай, — бортует она меня и отворачивается. Ее подружка обнимает ее за плечи. Я стою на месте точно ушибленный баклажан. То есть мало кто позарился бы на блядь, у которой есть только рот, этот вопрос не обсуждается, а как насчет девушки, у которой, раздери ее, нет рук?
— Алло, Дейв, ты ж не позволишь какому-то недоделанному коню так тебя бортовать? — лыбится Культяпый своими гнилыми зубами. Зубами, которые запростак выбить.
— Заткни пасть, дрочун херов, или я сам тебе ее заткну.
Без вариантов, я запал на этого коника; на безрукую, ешь, красулю, на прочерк в телефонной книжке, я запал. Подружка подваливает ко мне, вдобавок ко всем зырящим, ко всей этой швали, напичканной эксом по горлышко. — Ты прости, что она такая. Кислоты перебрала.
— А что тогда у нее с руками? — Я не должен был это спрашивать, но подчас вопрос сам вырывается у тебя изнутри. — Ты не дергайся особо, честно скажи, — предлагаю я.
— Теназадрин. Впитываешь?
Культяпый и в этот разговор, жопа, влез:
— Наименее привлекательный, ёш, в мире наркотик: теназадриновые ручки.
— Заткни хлебало! — гавкаю я на раздолбая, и он сечет, что у меня за физиономия, и трусит. Друг или не друг, эта сука откровенно напрашивается на хорошую плюху. Оборачиваюсь к дорис: — Передай своей подружке, я не хотел ее обидеть. Та мне улыбается: — Поди сам ей скажи. Тут я вроде бы тушуюсь, потому что перед девушкой, которая мне по-настоящему нравится, я чувствую некий трепет. Мы щас не о прошмандовках, те-то за десятку готовы, но перед девушкой, которая мне нравится, я, честно, другой. Впрочем, экстази помогает, и я подваливаю с новой стороны. — Слышь, извини, что я так на тебя вылупился, и вообще.
— Я к этому привыкла, — говорит она.
— Обычно я на людей не вылупляюсь…
— Только на тех, у кого нет рук.
— Проблема не в руках… просто у меня был хороший приход после экса, и я поймал такой… а ты… ты была такая красивая, и я просто вобрал твою милоту… меня, кстати, Дейв зовут.
— Саманта. Не смей называть меня Сэм. Не смей. Меня зовут Саманта, — говорит она, чуть ли не улыбаясь. «Чуть ли не» — это для меня больше чем надо.
— Саманта, — повторяю я, — ты тоже никогда не называй меня Дэвидом. Я Дейв.
Тут она хихикает, и что-то переворачивается у меня внутри. Эта дорис — белая, ешь-то, капсулка, напиханная самой большой порцией МДМА, какую я заглатывал за мою траханую жизнь.
Лондон, 1979
Она сидела в безликом фаст-фуде на Оксфорд-стрит над шоколадным коктейлем, потягивая приторную жидкость через соломинку. Хорошо было съездить в город на метро. Квартира, где она на птичьих правах жила, ей обрыдла; там недавно обосновалась шобла молодых шотландцев, которые в основном хлестали сидр и с беспочвенным догматизмом обсуждали сравнительные достоинства рок-групп, от коих тащились. В такую жару лучше б махнуть в Уэст-Энд, но в черепе у нее было пусто и скользко, как на вечеринке опиоманов, куда случайно вперся незваный клиент, с завиральными идеями притом. Ей не хотелось очередного сейшна, очередного бэнда, очередных рож, очередного траха; очередного механического, безлюбого траха. Она сжала мышцы влагалища и покорно содрогнулась всем телом. В приливе самобичевания переключилась со своих гадких мыслей на мещан, толкущихся в до смешного заполненном кафе. И как раз в этот миг ощутила на себе его взгляд.
Она понятия не имела, сколько времени он уже на нее смотрел. Сначала она заметила его улыбку, но из принципа не подумала улыбнуться в ответ. Еще один клеиться, блин, собрался. Те, кто жаждал обсосать с ней ее неполноценность, были, как правило, хуже всех. Выискался как-то старый хрен, убеждавший ее, что он англиканский священник. На сей раз ей подобной туфты не надо. Едва он подошел и сел напротив, ее ошеломило знакомое чувство родства. Братец панк. Рыжие волосы, кожаная куртка, сколотая безопасными булавками в самых невообразимых местах. Выглядел он каким-то дистиллированным: чересчур кондовый, чересчур выделанный. Сплошной пластик.
— Ничего, я приземлюсь тут? — Выговор иностранный, похоже, немецкий. Саманта обратила внимание на выговор, обратила внимание на одежду. Пока куртка висела у него на плечах, ей и невдомек было, что они с ним похожи больше, чем ей сперва представлялось.
— Меня зовут Андреас. Я бы пожал тебе руку, — засмеялся он, — но как-то не думаю, чтоб ты меня правильно поняла.
Он сбросил куртку, дабы продемонстрировать растущие из плеч плавники — такие же, как у нее. — А может, — он улыбнулся, — вместо этого поцелуемся?
Саманта непроизвольно скрежетнула зубами, но она догадывалась, что эта реакция едва ли пересилит другую: дурнотный, истеричный, расслабляющий приступ тотальной приязни.
— Жопу мою поцелуй, — отрезала она в панковской фирменной манере. Фраза вышла такой же аляповатой, как Андреасов прикид.
— Что ж, печально, — сказал Андреас; он и впрямь казался печальным. — Я смотрю, ты девушка злая, да?
— Чего-чего? — эта настырность ее и угнетала, и заводила.
— Я так и думал. Это нормально. Нормально быть злой. Но когда злость касается всего, это уже извращение, да? Извращение характера. Мне-то уж поверь. Но умные люди говорят: не злись, а взвешивай. Слыхала?
— Угу.
Раньше Саманта уже встречала теназадриновых детей. Такие встречи всегда оборачивались порядочной встряской. Главная тема для общего разговора — их ненормальность — просто гипнотизировала. Притвориться, что ее нет, но именно что притвориться? Грозовой тучей тема нависала над любой ни к чему не обязывающей болтовней. Более того: какая-то часть ее существа презирала
