Пассажиры с пурпурной карточкой

антисемитски, просто у них нет уважения к молодцу, который променял конную скачку на ползанье в муравейнике города.

Записанный при рождении как Юлиус Аппельбаум, он стал официально Руссо Рыжим Ястребом в свой Именинный день. Недавно вернувшись из диких лесов, набравшись первозданной чистоты, он теперь предается разгулу в греховных рассадниках загнивающей цивилизации.

– Как дела, Чиб? Ребята интересуются, когда ты к нам подскочишь.

– К вам? Я еще не завтракал, и мне еще надо кучу вещей переделать, я к выставке не готов. Увидимся в полдень!

– Жаль, тебя не было вчера вечером, было на что посмотреть. Пара этих чертовых египтян захотели пощупать наших девочек, но мы устроили им неплохой селям-алейкем, раскидав по углам.

Руссо исчез с экрана, как последний из могикан.

Чиб мечтает о завтраке, но тут свистит внутриквартирный переговорник.

О сезам, откройся! Вызывают из гостиной. Клубами ходит дым, настолько густой, что вентилятором его не разогнать. У дальней стены яйцевидной комнаты спят на топчанке сводные брат и сестра Чиба. Они заснули, играя в маму и ее дружка, их рты раскрыты невинно, только у спящих детей бывает такой ангельский вид. В их закрытые глаза смотрит со стены немигающе око – как у циклопа, по- азиатски раскосое.

– Ну разве не милашки? – спрашивает Мама. – Так устали дорогуши, что было не добраться до кровати.

Стол круглый. Престарелые рыцари и дамы собрались вокруг него, их крестовый поход – за тузом, королем, дамой и валетом. Они облачены лишь в броню жировых складок. У Мамы нижняя челюсть отвисла, как хоругвь в безветренный день. Ее груди подрагивают, покрываются гусиной кожей, разбухают и волнуются на кромке стола.

– Вертеп вертопрахов, – говорит Чиб громко, глядя на ожиревшие лица, гигантские соски, округлые огузки. Они поднимают брови. Что за чертовщину несет там наш полоумный гений?

– А ваш детка все-таки приотстал в умственном развитии, – говорит один из маминых друзей, все смеются и отхлебывают пива. Анжела Нинон, не желая пропускать кон и полагая, что Мама все равно скоро включит разбрызгиватели для устранения дурных запахов, писает под себя. Гости смеются над ней, а Вильгельм Завоеватель выкладывает на стол свои карты.

– Я открываюсь.

– А я всегда открыта, – говорит Мама, и все трясутся от хохота.

Хочется заплакать, но Чиб не плачет, несмотря на то, что его с детства приучали: плачь, когда возникнет такое желание.

(«...тебе полегчает; и возьмем викингов: какие это были мужчины, а плакали, как малые дети, когда им хотелось». – Из популярной фидеопрограммы «Материнские хлопоты»; с разрешения двести второго канала.)

Он не плачет, сейчас он чувствует себя человеком, вспоминающим свою мать, ту, которую любил и которая умерла, но смерть случилась давно. Мать давным-давно покоится под оползнем жировых складок. Когда ему было шестнадцать, у него еще была прелестная мать.

Затем она как отрезала его от себя.

Семья, что транжирит – это семья, которая число свое ширит

Из лирики Эдгара А.Гриста; транслировалось по восемьдесят восьмому каналу.

– Сынок, я мало что получаю от этого, но я делаю все, потому что люблю тебя.

Затем: толще, толще, толще! Куда делась твоя мать? В глубину жировых толщ. Она тонула в них по мере того, как жирела.

– Сыночек, ты бы хоть иногда заходил поболтать со мной.

– Мама, ты же отрезала меня от себя. И ничего страшного. Я уже взрослый парень. И у тебя нет оснований думать, что мне захочется начать все сначала.

– Ты больше не любишь меня!

* * *

– Что на завтрак? – спрашивает Чиб.

– Чибби, мне пошла хорошая карта, – отвечает Мама. – Ты ведь говорил мне тысячи раз, что ты взрослый мальчик. Один разок приготовь себе что-нибудь сам.

– Зачем ты звонила мне?

– Я забыла, когда открывается твоя выставка. Хотелось бы вздремнуть немного перед тем, как пойдем.

– В четырнадцать тридцать, Мама, но тебе не обязательно идти туда.

Губы, накрашенные зеленой помадой, расползаются, как гангренозная рана. Она почесывает один из напомаженных сосков.

– А я хочу поприсутствовать. Не хочу пропускать триумф моего сына. Как ты думаешь, тебе присудят премию?

– Если не присудят, нам грозит Египет, – говорит он.

– Эти вонючие арабы! – говорит Вильгельм Завоеватель.

– Это все Управление делает, а не арабы, – отвечает Чиб. – Арабы приехали сюда по той же причине, по которой нам, может быть, придется уехать отсюда.

(Из неопубликованной рукописи Старика: «Кто бы мог подумать, что в Беверли Хиллз появятся антисемиты?»)

– Я не хочу в Египет, – хнычет Мама. – Ты должен получить эту премию, Чибби. Я не хочу покидать свой насест. Я здесь родилась и выросла; точнее, на Десятом горизонте, но все равно, и когда я переезжала, все мои друзья переехали вместе со мной! Я не поеду!

– Не плачь, Мама, – говорит Чиб, страдая вопреки своему желанию. – Не плачь. Ты же знаешь, правительство не имеет права заставлять тебя насильно. Они не имеют права тебя трогать.

– Придется ехать, если хочешь, чтобы тебе продолжали выдавать на сладенькое, – говорит Завоеватель. – Конечно, если Чиб не получит премию. А я не стал бы его упрекать, если б он вообще не устраивал этой выставки. Не его вина, что ты не можешь сказать «нет» дяде Сэму. Ты получаешь по своей пурпурной карточке – плюс те деньжата, которые платят Чибу с продажи его картин. И все равно не хватает. Ты тратишь быстрее, чем что-то получаешь.

Мама вопит в ярости на Вильгельма, они исчезают. Чиб их отключает. К черту завтрак, можно поесть и позже. Последнюю картину для Праздника нужно закончить к полудню. Он нажимает на пластинку, и голые стены яйцевидной комнаты открываются в нескольких местах, все необходимое для работы выдвигается на середину, словно дар электронных богов. Зьюксис остолбенел бы, а Ван Гога хватил бы удар, если б им показали холст, палитру и кисть, которыми пользуется Чиб.

Процесс создания картины заключается в том, что художник по очереди сгибает и придает определенную форму каждому из нескольких тысяч проводков на разной глубине. Проволока очень тонкая, видна только под увеличительными стеклами, и при работе с ней требуется чрезвычайно деликатное обращение. Чем объясняются и очки с толстыми линзами, которые надевает Чиб, и длинные, почти как паутинка тонкие инструменты в его руке на первых этапах создания картины. Проходят сотни часов медленного, кропотливого труда (как в любви), прежде чем проводки приобретают нужные очертания.

Чиб снимает очки-линзы, чтобы оценить произведение в целом. Затем он берется за распылитель краски – покрыть проволочки нужным цветом или оттенком. Краска высыхает и затвердевает в течение нескольких минут. Чиб подсоединяет электрические контакты к «корыту» и нажимает на кнопку, подавая небольшое напряжение на проводки. Те, электропроводки Лилипутии, раскаляются докрасна под слоем