и затерялся в черной бездне. Сенька ухватился за края дудки и повис в бездне; долго ногами шарил лестницу. Наконец нащупал шаткие перекладины и стал спускаться во мрак. Внизу тусклым глазом мелькал фонарь надсмотрщика, сверху из-под лаптей кержака сыпалась земля. Стенки узкой дудки были скользки от сырости, по камню сочились невидимые ручейки.
Люди, как тараканы, сползали в тьму. После нескольких томительных минут Сенька стоял на первой площадке. Надсмотрщик махнул фонарем:
— Площадка тут, слышь-ко. Не задерживайся больно, дале лезь!
Лезли все ниже и ниже; становилось душно. Под ногами скрипели лестничные перекладины, лязгали неразлучные цепи. Добрались до штолен. Своды были низки, острыми зубьями торчали камни.
— Голову ниже иди, народ! — Надсмотрщик шагнул вперед, за ним Сенька; ноги по щиколотку вошли в гнилую воду.
— Ты куда нас ведешь, в могилу, что ль? — крикнул Сенька.
Надсмотрщик сердито отозвался:
— Помалкивай, аль мало дран…
Тоска как железные клещи сжала сердце Сокола. Голоса стали глухими. Нависшие из тьмы камни казались призраками.
Вышли в штольню, по ней кой-где светились бродячие огоньки фонарей. Сенька еле успел прижаться к стенке: полуголые лохматые люди с тяжелым дыханием гнали груженные рудой тачки. При тусклом свете фонаря мимо Сеньки мелькнули темные жуткие глаза, потные грязные лица, и все растаяло, как морок. Где-то за навороченными камнями журчала вода и доносился слабый грохот разгружаемых тачек. Духота меж тем сгущалась, по Сенькиному лицу растекался обильный пот.
В штольне стало шире, надсмотрщик остановился:
— Ну, прибыли. Э-гей!..
Из-за угла блеснул слабый свет, в мутном освещенном круге на бородатом лице ворочались белки.
— Поруха! — крикнул надсмотрщик. — Народу прибыло. К делу приставь!
— Ага! — прогудело в ответ. — Иди выбирай женок себе!
В штольне у стен стояли тачки; дед Поруха, с заляпанным грязью и сажей лицом, — сверкали только зубы, — ворочал тачки:
— Вон они, ваши женушки. Добро выбирай, ковать к тачке будем, потом не сменяешь. По- христиански женим — до гроба…
Сенька отобрал себе тачку, дед Поруха вытащил из-за камней молот. Надсмотрщик поднес фонарь.
— Ну, давай железа ручные… Их ты, горемычный! — Дед схватил Сенькины цепи и стал приковывать к ним тачку; вглядевшись в Сенькино лицо, вдруг узнал:
— Э, батеньки, да то знакомый, наш, тульский. Сенька, да ты как попал сюда?
— Угодил так же, как и ты. Отковались, дед, теперь руду копать будем…
— И-их, сынок, плохо. — Дед Поруха застучал по кандалам молотом.
«Вот оно и счастье свое обрел, — с горечью подумал Сенька. — Неужели до гроба?»
Кержак, словно угадав мысль Сеньки, угрюмо кинул:
— Ну вот и отгуляли, знать, по земле, а теперь к самому дьяволу в преисподнюю пожаловали.
— А ты еще шуткуешь? — брякнул по цепи молотом дед Поруха. — Погоди, поживешь, покаторжничаешь и остатнее человеческое стеряешь. У нас, брат, тут так… Ух, держи кандалье! — Он взмахнул молотом.
В пустой тьме жалобно зазвенело железо…
Под землей дух тяжелый, теплынь; густая, гнетущая тьма; нет ни дня, ни ночи. Свет сального светильника неверен, то меркнет, то вспыхивает, на каменных сводах колеблются угловатые тени. Рудокопщики выбиваются из сил; работают тут бородатые кержаки, и посадские жильцы из Верхотурья, и беглые солдаты, и монахи-расстриги, и башкиры: лишь бы руки кирку держали да в камень били. Сенька бил киркой до соленого пота, от него рубаха стояла коробом. В забоях надрывались артельно; направо от Сеньки — кержак-рудокопщик медвежьей силы, в его волосатых руках лом гудел, брякали цепи, во тьме поблескивали кержачьи злые глаза. Словно конь в испарине, кержак дышал тяжело, на могучей спине дымился парок. Он ладонью растирал пот на лице и гудел:
— Попадись сюда Демид — башку сшибу!
Лом прыгал по каменьям, высекал искры. Кержак присел на корточки, ощерился. Доглядчик погрозил кержаку:
— Помалкивай, аль шелепа захотел? — За поясом у демидовского стервятника — плеть.
Кержак схватился за лохматую голову, плечи опустились, задергались:
— Уйди, леший…
Сенька слабел, кружилась голова. В темных углах мерещилось нехорошее: будто стоит кто-то грузный и плачет. А там никого и не было: серый камень да каплет вода…
Когда ложились на роздых и приходил тяжелый сон, по телу шарили мерзкие крысы. Изголодавшись, они пожирали все: и сало в светцах и последний припасенный хлеб, не щадили и человека. Среди сна Сенька проснулся от их писка: крысы люто грызлись, не поделили добычи. На камне, поджав ноги, сидел кержак, в его руках дрожала зажженная лучина. Зубы кержака ляскали:
— Страховито… У-ух…
— Да ты ж на медведя ходил, — поднял голову Сенька.
— Так то медведь, а тут нечисть… Ой!..
Тишина грузным камнем давила темя; чтобы уйти от тоски, иногда пели песни, но они были тоскливы и темны, не прогоняли боль. Соколу мерещились зеленые перелески, небеса, дороги-перепутья. Мучила жажда; пили подземную загаженную воду.
Наломанную руду грузили в тачки и по штольне везли в рудоразборную светлицу. Сверху в колодец спускалась бадья, в нее ссыпали руду. Вверху маячил кусочек неба, и Сенька радовался ему.
Время шло немерянное, неизвестное; сколько отбыли, сколько отжили — никто не знал. В забоях крепи ставили ненадежные, — хозяин жалел лес, — часто грохотало и давило людей. По многу дней покойники лежали в забоях, крысы устремлялись к ним, шла грызня, и по шахтам тянуло тошнотворным душком. Коваль, дед Поруха, сбивал с покойников кандалы и чинил поврежденные тачки.
Под землю спускали новых работников, и снова гремело железо: лохматый дед венчал кабальных с тачками.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Вверх по реке Нейве Демидов поставил вторую плотину; новые водяные машины приводили в движение обжимные молоты. Закончили каменные демидовские хоромы, тайные подвалы соединили трубами с прудом, и стоило открыть шлюзы, как прудовая вода устремлялась в них. К осени завод обнесли тыном, отстроили башни и у ворот приставили вооруженных сторожей.
За тыном кругом завода повалили вековой лес; теперь далеко видно было всякого, кто пробирался к заводу. По лесам хозяин расставил тайные заставы.
Кругом горы, дебри, леса — остался Демидов с глазу на глаз со своей совестью.
Наступила ранняя уральская зима. Облетел лист с задумчивого леса; от первых морозов покрылись
