Испании.
— Наша Пепа привыкла выражаться так, как поется в ее романсах, — сердито оборвал Мануэль.
Все друзья Гойи перевидали картины, кроме Каэтаны. Он ждал. Страсть нахлынула на него могучей волной, в нем закипала мрачная злоба.
Наконец Каэтана пришла. Но не одна, а в сопровождении своего врача, доктора Пераля.
— Я соскучилась по вас, Франчо, — сказала она. Они посмотрели друг на друга жарким, бесстыдным, счастливым взглядом, как будто разлука длилась вечность.
Потом она подошла к картинам. Большие глаза ее, сверкающие металлическим блеском из-под горделиво выгнутых бровей, впитывали в себя его творение; она разглядывала картины по-детски пытливо, сосредоточенно. Его переполняло сладострастие и торжество. Чего еще желать от жизни? В этих четырех стенах соединены вместе творение, которое по плечу ему одному, и предназначенная для него, не имеющая себе равных женщина.
— Мне бы хотелось участвовать во всем этом, — сказала она.
Он понял сразу, и глубокая радость охватила его. Именно это ощущал он сам и желал, чтобы ощутили другие. Ему хотелось участвовать и в бое быков, и в карнавале, и даже в инквизиционном судилище. Более того, если и при виде сумасшедшего дома зрителем не овладевало бессознательное желание сбросить с себя все — одежду, приличия, разум, — тогда, значит, картины написаны напрасно, они не удались. «Мне бы хотелось участвовать во всем этом». Она, Каэтана, все поняла.
О докторе Перале они позабыли. Он сам напомнил о себе.
— То, что вы сейчас сказали, дукесита, мудрее всех толстых томов, написанных искусствоведами, — начал он обычным сдержанным тоном. От того, что этот молодчик имел наглость фамильярно называть ее «дукесита» — «герцогинюшка», счастливое настроение мигом слетело с Франсиско. Какие между ними отношения?
— Вот что больше всего меня восхищает в вашей живописи, — обратился Пераль к Франсиско. — Несмотря на мрачность содержания, в ней есть какая-то ширь, что-то легкое, почти радостное. Донья Каэтана совершенно права — в вашем изображении даже страшное манит. Не продадите ли вы мне одну из картин, дон Франсиско? — напрямик спросил он в заключение.
Гойя злобно ухмыльнулся про себя. Ничего не скажешь, этот Пераль понимает толк в его картинах. Он не чета тупоголовой Пене. Тем не менее Франсиско ответил почти что грубо:
— Я очень дорого ценюсь, доктор.
— А я не очень беден, господин придворный живописец, — учтиво ответил Пераль.
— Уступите две картины
Гойя рвал и метал. Улыбаясь, он ответил с подчеркнутой любезностью:
— Разрешите презентовать вам две картинки, amiguita de mi alma; он назвал ее «душенька» в отместку «цирюльнику» за дукеситу. — Ваша воля отдать их кому угодно.
— Благодарю вас, — спокойно и приветливо ответила герцогиня Альба.
Как истый коллекционер, Пераль не смутился грубостью Гойи, а только обрадовался возможности получить одну или даже две из этих картин и продолжал восторгаться.
— Это первые произведения нового искусства, — утверждал он, по-видимому с полной искренностью, — первые картины грядущего века. Как притягивает к себе этот человек, — заметил он, указывая на еретика в «Инквизиции». — Вы правы, донья Каэтана, пусть это безумие, но хочется быть на его месте.
Он стряхнул с себя наваждение и продолжал говорить, все еще возбужденно:
— Ваше ощущение, дон Франсиско, подтверждается историческими фактами. Были такие иудействующие, мараны, которые, возможно, могли еще бежать, но оставались в пределах досягаемости и ждали, пока инквизиция схватит их. Не иначе, как их соблазняло красоваться в таком вот санбенито.
— Вам удивительным образом понятны чувства иудействующих, — съязвил Гойя, — смотрите, как бы инквизиция не приняла вас за одного из них!
— Почем я знаю, нет ли во мне и в самом деле еврейской крови? — невозмутимо ответил доктор Пераль. — Кто из нас может с уверенностью это сказать? Зато всем известно, что евреи и мавры дали миру лучших врачей. Я многое почерпнул из их трудов. Мне посчастливилось ознакомиться с ними за границей.
Только мужественный человек мог после гибели Олавиде произнести такие слова. Гойя поневоле признал это и разозлился пуще прежнего.
Вскоре в дар сеньоре донье Хосефе Байеу де Гойя доставили из сокровищницы герцогов Альба старинное серебро вместе с приветом от герцогини. При виде такого богатства Хосефа растерялась. Она была женщина расчетливая, и столь щедрый подарок обрадовал ее, но вместе с тем и оскорбил.
— Я был вынужден подарить герцогине две картины, — объяснил Гойя. — Вполне понятно, что ей хочется меня отблагодарить. Вот видишь, — радостно заключил он, — вздумай я продать картины, мне бы не получить больше шести тысяч реалов. А это все стоит никак не меньше тридцати тысяч. Недаром я всегда тебе говорил: щедрость доходнее скупости.
Гойя выставил картины в Академии. Друзья его с трепетом ждали, как к этому отнесется инквизиция.
Ему сообщили, что священное судилище направляет своих уполномоченных обозреть его картины — сеньору Гойе предлагалось при сем присутствовать.
Во главе духовных сановников явился архиепископ Деспиг. Гойя знал, что Пепа дружит с этим прелатом. Он подумал, не она ли это устроила. Чтобы ему помочь? Или погубить его?
Архиепископ посмотрел картины.
— Это воистину хорошие, праведные творения, — заявил он. — От вашей «Инквизиции» исходит тот благодетельный ужас, который и стремится вселять святейшая инквизиция. Эту картину, сын мой, следовало бы пожертвовать нам, не худо было бы преподнести ее господину Великому инквизитору.
Гойя растерялся и обрадовался.
Вскользь он сообщил Хосефе, что пожертвовал «Заседание инквизиционного трибунала» священному судилищу.
11
С той минуты, как аббат увидел Пабло Олавиде на скамье осужденных, он почти физически ощущал, что опасность подползает к нему с каждым часом все ближе и ближе. Он знал, что Лоренсана
