перчатка. Никогда еще не чувствовала она себя такой хрупкой и нежной, никогда еще белизна ее рук не радовала ее так.
«Как хорошо я пахну!» — простодушно подумала она, и тотчас родилась новая мысль: «Я создана для любви».
Ей понравилось, как прозвучали эти слова, и она снова произнесла их про себя, и сейчас же, в неотвратимой последовательности, в ней всколыхнулись все ее сумасшедшие мечты о Гордоне Стеррете. Неосознанное желание увидеть Гордона, по прихоти воображения пробудившееся в ее душе два часа назад, казалось, только и ждало этой минуты, этого бала.
Несмотря на свою кукольную красоту, Эдит была серьезной, вдумчивой девушкой. Ей была свойственна та же склонность к раздумью, тот же юношеский идеализм, который привел ее брата к пацифизму и социализму. Генри Брейдин покинул Корнелл, где преподавал экономику, и, обосновавшись в Нью-Йорке, стал заполнять столбцы одной радикальной еженедельной газеты призывами к спасению человечества путем искоренения неискоренимых социальных зол.
Эдит, натура не столь честолюбивая, готова была довольствоваться спасением Гордона Стеррета. Она чувствовала в Гордоне какую-то внутреннюю слабость, от которой ей хотелось его уберечь; в нем было что-то беспомощное, и ей хотелось прийти ему на помощь. К тому же ей нужен был кто-то, кого бы она знала давно и кто давно бы ее любил. Она уже устала немного, ей хотелось выйти замуж. Связка писем, пять-шесть фотографий, столько же памятных встреч и эта усталость навели ее на мысль, что при первой же встрече с Гордоном в их отношениях должен произойти перелом. Она скажет ему что-нибудь такое, что произведет этот перелом. И это будет сегодня вечером. Это ее вечер. И все вечера отныне принадлежат ей.
Тут течение ее мыслей было прервано появлением молодого человека, который, представ перед ней с глубоко уязвленным видом, церемонно отвесил ей непомерно низкий поклон. Это был Питер Химмель, тот студент, с которым она приехала на бал. Он был долговязый, забавный, в роговых очках. В его эксцентричности было что-то привлекательное. Но она вдруг почувствовала к нему неприязнь — быть может, потому, что он не сумел ее поцеловать.
— Ну, — сказала она, — вы все еще злитесь?
— Ничуть.
Она шагнула к нему и взяла его за руку.
— Извините меня, — сказала она мягко. — Не понимаю, почему я так разбушевалась. Сама не знаю, что со мной, но я отчаянно кисну сегодня. Не сердитесь.
— Ерунда, — пробормотал он. — Пустяки. Он был неприятно смущен. Нарочно она, что ли, напоминает ему о том, как он оскандалился?
— Это была ошибка, — продолжала она тем же мягким, задушевным тоном, — и мы оба постараемся об этом забыть.
После этих слов он уже возненавидел ее.
Минуту спустя они скользили по паркету, в то время как музыканты специально приглашенного джаза, раскачиваясь в такт и вздыхая, сообщали переполненному бальному залу, что «мой саксофон и я — чем это не компа-ани-и-я-а!».
Перед ней вырос молодой человек с усиками.
— Вы меня не помните? — начал он с укором.
— Что-то не припомню, как вас зовут, — сказала она небрежно. — Но мы знакомы, конечно.
— Мы встречались у… — Голос его печально замер вдали — ее уже перехватил какой-то белобрысый юноша. Эдит пробормотала учтиво вслед inconnu[2]:
— Большое спасибо… еще потанцуем потом… Белобрысый восторженно тряс ее руку и никак не мог остановиться. Она припомнила, что его зовут Джим. Однако мало ли у нее знакомых Джимов, а фамилия его оставалась для нее загадкой. Зато она вспомнила, что у него своеобразная манера синкопировать танец, и тут же убедилась, что была права.
— Долго думаете пробыть в Нью-Йорке? — многозначительно осведомился он.
Она слегка откинулась назад и поглядела на него.
— Недели две.
— Где вы остановились?
— В «Билтморе». Позвоните как-нибудь.
— Непременно, — заверил он ее. — Позвоню. Сходим в кафе.
— Непременно. Позвоните. Появился изысканно учтивый брюнет.
— Вы меня не помните? — спросил он мрачно.
— Нет, как будто припоминаю. Вас зовут Харлен?
— О нет, Барло.
— Ну да, конечно, я помню, что из двух слогов что-то… Вы еще так чудесно играли на гавайской гитаре на вечеринке у Хауорда Маршалла…
— Я играю, но только не на…
Его оттеснил молодой человек с торчащими вперед зубами. От нею попахивало виски. Эдит нравилось, когда мужчины слегка навеселе. Они были куда забавнее, откровенно восхищались ею, расточали ей комплименты, с ними было значительно легче вести беседу.
— Меня зовут Дин, Филип Дин, — весело объявил он. — Вы меня, конечно, не помните. Вы бывали в Нью-Хейвене с одним студентом-выпускником, а я жил тогда с ним в одной комнате. Его зовут Гордон Стеррет.
Эдит быстро вскинула на него глаза.
— Да, я два раза была с ним на балу — у третьекурсников и в клубе.
— Вы уже видели его, разумеется? — продолжал болтать Дин. — Он здесь. Я с ним только что разговаривал.
Эдит вздрогнула. Впрочем, она ведь была уверена, что встретит Гордона здесь.
— Нет, я…
Ее уже перехватил толстый рыжеволосый юноша.
— А-а, Эдит, — начал он.
— О, я… здравствуйте…
Она поскользнулась, споткнулась, пробормотала машинально:
— Простите, бога ради…
Она увидела Гордона. Он был очень бледен и стоял прислонившись к косяку. Стоял совершенно неподвижно, курил и смотрел на танцующих. Она успела заметить, что он похудел и осунулся и рука у него дрожит, когда он подносит сигарету ко рту. Она танцевала теперь совсем близко от него.
— Они пригласили такую уйму чужих ребят, что тут… — говорил толстый юноша.
— Гордон! — крикнула Эдит через плечо своего кавалера. Сердце ее бешено колотилось.
Его большие темные глаза были прикованы к ее лицу. Он шагнул к ней. Партнер повернул ее в другую сторону. Она слышала, как он гудит у нее над ухом:
— Но большинство этих остолопов напились и смылись заблаговременно, так что…
Где-то сбоку прозвучал негромкий голос:
— Разрешите мне…
Она не успела опомниться, как уже танцевала с Гордоном. Он обнимал ее одной рукой, и Эдит чувствовала, как напрягается минутами его рука, чувствовала его ладонь с чуть расставленными пальцами на своей спине. Ее рука вместе с крошечным кружевным платочком была зажата в другой руке Гордона.
— О Гордон… — взволнованно начала она.
— Здравствуйте, Эдит.
Снова она поскользнулась, он подхватил ее, и, качнувшись вперед, она ткнулась щекой в жесткий черный лацкан его фрака. Она любила его. О да, она поняла, что любит его… Затем на минуту воцарилось молчание, и ее охватило странное чувство неловкости. Что-то было не так.
Внезапно сердце ее упало — она поняла, в чем дело. Гордон производил жалкое впечатление — у него был какой-то потрепанный, смертельно усталый вид, и к тому же он был пьян.
