Нелл дважды перечитала послание, и настроение у нее немного поднялось. Сомнений не было: Дайзарт нашел способ уплатить долг, хотя она не представляла себе, какой именно. Ей стало не по себе, когда она прочла, что ей это явно не понравится; но поскольку он возмутился ее предположением, как бы он всерьез не занялся разбоем, и потому теперь заверял ее, что не взял ее драгоценности, она не думала, что он замыслил что-то уж очень дурное. Письмо дышало такой уверенностью, что ее первый страх сразу же улегся; даже Дайзарт не стал бы так уверено заявлять, что на этот раз все получится, если бы успех зависел только от карточного расклада или от броска костей. Хуже всего, если он отважился на какой- нибудь безумный поступок, о возможности которого говорила его отлучка из города. Нелл знала, что он перепрыгнул на лошади через тот пресловутый обеденный стол, поспорив с кем-то на большую сумму, что совершит этот подвиг. Она знала, что он никогда не откажется от опасного пари, потому что не знает страха, и его обеспокоенные родственники не раз подозревали, что он вообще не в силах распознать опасность, даже если она смотрит ему прямо в лицо. Смутные и отвратительные, неясные и страшные картины маячили перед ней, но она не успела довести себя до исступленья, когда к ней вернулся здравый смысл и она подумала, что было бы глупо предполагать, будто даже самый сумасбродный из его дружков мог предложить ему пари, связанное с риском сломать себе шею.
Двадцать четыре часа металась она между страхом и надеждой, а затем последовал сокрушительный удар, который едва не уничтожил ее. Придя домой, она обнаружила письмо, которое требовало немедленного ответа; взяв его с собой наверх, она села за письменный стол в своем будуаре, чтобы успеть написать ответ прежде, чем Саттон позовет ее к обеду. Едва она подписала свое имя и собралась посыпать песком листок бумаги, как дверь позади нее открылась и голос Саттон произнес:
– О, миледи!
Голос Саттон звучал взволнованно. Подумав, будто та решила, что за ней уже давно посылали (ибо единственное, что могло поколебать ее надменное спокойствие – это пугающая мысль, что она не соответствует своим собственным жестким стандартам), Нелл весело проговорила:
– Да, я уже пришла, но не звонила, так что не думайте, что вы опоздали! На сегодняшний вечер подойдет индийское муслиновое платье с коротким шлейфом.
– Не в этом дело, миледи! – сказала Саттон. – Ожерелье!
– Ожерелье? – ничего не понимая, переспросила Нелл.
– Ожерелье из бриллиантов и изумрудов, которое вы, миледи, никогда не носите и которое мы для безопасности спрятали в этот шкаф! – трагическим голосом сказала Саттон. – Между складками синей бархатной ротонды, которую вы носили прошлой зимой, где никто, как мы думали, не станет искать его. О, миледи, уже больше часа, как я обнаружила пропажу, и не знаю, как я еще держусь на ногах! Никогда за все годы моей службы такого не случалось ни с одной из моих хозяек. Оно исчезло, миледи!
Нелл окаменела. У нее в мыслях возникло столь ужасное подозрение, что она не могла ни говорить, ни двигаться. У нее побледнели даже губы, но она сидела спиной к камеристке, и Саттон не заметила, что она на грани обморока.
– Миледи, я достала вашу зимнюю одежду, чтобы почистить и посмотреть, не завелась ли моль. Я всегда так делаю, потому что слишком часто, особенно если одежда отделана мехом, камфара не действует! Футляр от ожерелья лежал на месте, но когда я подняла его, он показался мне слишком легким, и тут у меня появилось ужасное подозрение… Миледи, я открыла его, и он был пуст!
– Боже мой, как же вы меня напугали, Саттон! – произнесла Нелл голосом, которого не узнала бы, не знай она, что это ее собственный.
– Миледи?
Голос Саттон звучал удивленно. Нелл трясущейся рукой поставила на место песочницу и закусила нижнюю губу. Она превозмогла свою слабость: в такой тяжелой ситуации нельзя падать в обморок.
– Разве я вам не говорила, Саттон? – сказала она.
– Не говорили о чем, миледи?
Она, кажется, выбрала путь: нужно сделать еще несколько шагов.
– Разве нет? Как глупо! Но я была уверена, что сказала. Не надо… не надо беспокоиться! Его не украли.
– Как, оно у вас, миледи?! – с подъемом вскричала Саттон.
– Да, вернее… Я отнесла его к Джеффри.
– Вы отнесли его к Джеффри, миледи? – ошеломленно переспросила Саттон. – Но вы ничего мне не говорили! И вытащили его из футляра… Неужели вы положили его прямо в ридикюль? Миледи, я не вправе говорить это, но вам не следовало так поступать! Ведь вы могли его выронить, у вас могли его вырвать! Одна мысль об этом вызывает сердцебиение!
– Вздор! В ридикюле было безопаснее. Надеюсь, вы никому не сказали – в смысле, другим слугам, – что его украли? А то им может быть очень, очень неловко… вдруг они решат, что их подозревают в краже…
– Я не сказала ни слова ни одной живой душе, – объявила Саттон, выпрямившись как истукан. – Я сочла совершенно неуместным, миледи, сообщить об этом кому-то прежде, чем скажу вам.
– Я очень рада. Дело в том, что я собираюсь надеть его, когда мы будем давать бал. Я подумала, что оно будет неплохо смотреться с зеленым газовым платьем. И вот… я примерила его – когда это было? – да, в прошлый четверг, вы как раз ездили к вашей сестре! – и мне показалось, что застежка не в порядке. Поэтому я отнесла его к Джеффри.
– Что ж, миледи, – сказала Саттон, быстро обретя свою всегдашнюю уравновешенность, – у меня просто гора с плеч свалилась, я рада узнать, что напрасно тревожилась. Пожалуй, никогда в жизни я не была так близка к тому, чтобы со мной сделался удар.
Она плотно сжала губы, сделала натужный реверанс и вышла в соседнюю комнату, чтобы достать вечернее платье из индийского муслина.
Нелл попыталась встать со стула, но колени ее дрожали, и она снова села. Ей удалось немного отсрочить неминуемое разоблачение, но что делать дальше – она не имела представления и еще долго не могла заставить думать свой потрясенный мозг. Перед ней проплывали только совершенно ненужные картины: вот она достает из тайника ожерелье, чтобы показать Дайзарту, – о, много месяцев назад! Вот Дайзарт сидит за этим самым столом и пишет ей, что не брал ее сапфиров и вообще ничего другого из ее любимых вещей. Вот лицо Кардросса, когда он так резко говорил с ней о Дайзарте и потом внезапно оборвал свою речь… Она глухо застонала и прикрыла глаза рукой. Дайзарт знал, что ей не нравится ожерелье Кардроссов, но как он мог решить, что это ее собственность и что она может распоряжаться им по своему желанию? Или ему все равно?
Бесполезно было задавать себе такие вопросы; ответить на них мог только Дайзарт. И тут же вставал другой, куда более важный вопрос: где Дайзарт? Поначалу его отъезд из Лондона казался ей необъяснимым, но теперь ей пришло в голову, что продавать или закладывать ее ожерелье в Лондоне слишком опасно. Она мало разбиралась в таких вещах, но полагала, что это очень известное украшение и конечно же тот, кто видел его, не мог бы спутать его ни с чем другим. Оно было сделано давным-давно, еще во времена Елизаветы, для кого-то из тогдашних Кардроссов, который подарил его своей невесте, и оно фигурировало на многих семейных портретах. Это была искуснейшая работа: камни были собраны в виде цветов и листьев, и каждый цветок дрожал на кончике тончайшей золотой нити. Нелл всего два раза надевала его, и хотя оно вызывало всеобщее восхищение и немалое любопытство (потому что никто не понимал, как цветы из драгоценных камней могут держаться на расстоянии полудюйма от груди Нелл и почему они кивают и дрожат при каждом ее движении), она знала, что на самом деле ожерелье не идет ей: в нем было слишком много камней, слишком много крученого золота у оснований каменных цветов, слишком много листьев из сверкающих изумрудов. Однажды она сказала Кардроссу, что надо бы отдать его в музей. Он согласился, что самое подходящее место для него – стеклянная витрина, но ему хотелось, чтобы она надевала его на придворные балы, и потому ожерелье так и не попало в музей. Оно не выставлялось публично, но Нелл полагала, что драгоценность достаточно известна, чтобы заставить Дайзарта искать для
