И невзлюбил жизнь. Проклял её, возненавидел беспомощность людей и ушёл в мир мечты. Его новая, изолированная «жизнь была живая, весёлая, мощная, бодрая, полная любви, полная правды». И душа его «очистилась, очистился и ум, мысли стали здоровыми, быстрыми, свежими». Он снова вернулся к людям, но, «слепой, он не замечал ни грязи, ни пошлости». «Он был счастлив, он любил жизнь, забыв весь ужас её». Такова завязка рассказа «Человек». Чем же кончается иллюзорное счастье героя?
Приходит однажды к этому человеку другой и говорит: «Нужно смотреть на жизнь не глазами слепца, не нужно видеть светлое там, где всё пошло, не нужно обманывать себя. Надо видеть жизнь такою, какова есть она». «Вот злоба, вот ложь, вот насилие, рабство, цепи, голод, грязь, вот притеснение, вот неуважение человека к человеку. Вот свобода в оковах, братство в кабаке и равенство в могиле».
И… «снова увидел человек то, что видел раньше, снова открылись глаза его, и горько, горько стало ему. Грустно, молча смотрел он на всё, что увидел, и горячая слеза скатилась на больную, уставшую грудь. Тяжело стало ему, и, зарыдав, спросил он провожатого:
— Ну как же тогда жить? Для чего жить тогда?
Провожатого уже не было».
«Нас возвышающий обман» не освобождает от уродства окружающей жизни. «Но как же тогда жить? Для чего жить тогда?» Пытаясь найти опору для выхода из мучающих его противоречий, Евгений сформулировал свои очень неопределённые, целиком идеалистические идеи в наивной «философской» сказке «Идеал и предвидение». В конце концов он возлагает свои надежды единственно на «цивилизацию». Она одна, по его мнению, движет развитием общества. Герой этой сказки дожидается, когда «ум его обогатится совершеннейшим из орудий — знанием», и тогда он в один чудесный момент «насадит равенство и свободу»…
Откуда же эти мысли?
И откуда неуёмное стремление у Евгения проникнуть в духовную жизнь людей?.. И все подчинившее себе желание сделать людей счастливыми? И в том найти своё счастье?
Откуда крепнущая у Евгения, говоря его словами из той же сказки, «горячая вера в мощь и силу человеческой мысли»? И что заставило его написать: «Человек вставал перед ним грозным титаном, повелителем, творцом всего, чего хотел… Он сам строит своё будущее благоденствие»?..
На пороге
— Вот, господа, я старик, мне с лишком шестьдесят, а я, как видите, бодр и здоров. Вы думаете, у меня мало дела? А доклады, а бумаги, а распоряжения — кто это делает? Вы думаете, я покончил со своим образованием?.. Нет, я и теперь учусь. Вот попадётся мне название какого-нибудь города — я сейчас к карте. А по математике, физике… Я, правда, теорию забыл, но что касается текущих вопросов, то я всегда иду наравне с прогрессом…
Впрочем, пора приступать к уроку, и, оборвав свою речь где-то на полумысли, Иван Ильич подходит к карте. Напяливает пенсне и, смотря поверх стёкол, поднимает руку. Глаза его бегают. Он ищет место, которое сейчас надо указать…
— Греция, господа, разделяется так…
Указательный палец Барина (таково было прозвище директора гимназии — он же преподаватель истории — Ивана Ильича Виноградова) обводит контур Италии…
Никто не испытывал угрызений совести и не боялся Ивана Ильича, когда он по какому-нибудь поводу хотел нагнать страха, кричал на ученика, обещал з двадцать четыре часа сослать его в Сибирь и при этом грозно таращил глаза и даже щёлкал зубами…
Все эта напускное, все заранее заучено перед зеркалом, — понимал Женя и с беспощадной ясностью представлял себе, как в директорском кабинете наедине с самим собой любуется Иван Ильич собственной наружностью, приглаживает каждый волосок и принимает различные позы, чтобы покрасоваться потом перед учениками, произвести впечатление.
Жизненная позиция Ивана Ильича элементарна, более сложные чувства выбывал у гимназистов преподаватель греческого языка Александр Иванович Дементьев. С болью и гневом Вахтангов заносит в свои домашние тетради живую зарисовку происходящего повседневно на уроках Дементьева.
Гимназисты беззастенчиво издеваются над ним, шумят, сознательно перевирают греческие слова…
— Что ж, не хотите… не нада… не нада… заниматься… Будем сидеть… Что ж… — говорит Александр Иванович, закрывает книгу, идёт к столику. Сделав запись в журнале, незадачливый учитель закрывает его и, подперев рукой свою маленькую голову, задумчиво и неопределённо смотрит в пространство.
Что у него на душе? Что переживает этот человечек? О чём он думает, нервно теребя цепочку?..
Как мало гимназисты уважают в нём его человеческое достоинство именно потому, что он так нетребователен, так снисходителен, с горечью отмечает Женя. А может быть, всё дело в том, что Дементьев беззащитен? Поэтому на него все нападают?
Но психологическая атака класса через голову покорного Дементьева адресовалась всей гимназии. И не только ей. Порой корни этой озорной атаки лежали глубже и шире — в стихийном протесте вообще против мертвящей казённой муштры, против сложившихся в городе нравов.
Разве можно быть безропотно покорным, разве можно оставаться безвольным хлюпиком, постоянно сталкиваясь лицом к лицу с унижением? Как страус под крыло, засовывать голову в мёртвые склонения?
В последних классах гимназии Евгений много читает, посещает кружки, пишет стихи, рассказы, очерки. Он впервые переживает радость от счастливого испытания своих сил. Особенно воодушевляющую, когда его предельно искреннее самовыявление оказывается интересным для товарищей. Часть написанного им появляется в гимназических журналах.
Пишет поэму «Ирод» (хотя стихи ему удаются менее всего), обнародованную в журнале гимназисток «Светлячок».
У себя в классе он и публицист, и прозаик, и поэт, и организатор журнала, носящего древнегреческое название «Эос» («Утренняя заря»).
Первый номер «Эоса» открывается написанной Вахтанговым передовой. Автор призывает «взяться за дело посерьёзнее, смотреть на него с более разумной точки зрения и не считать за забаву от безделья».
Этот призыв не случаен…
Проблемы, волновавшие русскую интеллигенцию, не миновали и провинциального Владикавказа. Брожение доходило до гимназистов через литературу, театр, кружки самообразования, где велись страстные споры о смысле жизни. В этих спорах иногда принимали участие и взрослые — местные врачи, адвокаты, инженеры. Тут можно было встретить и приезжавших на каникулы домой студентов. Шли споры о служении народу, о Льве Толстом, о борьбе марксистов с народниками… В этих горячих и путаных дебатах было много наивного и незрелого, много юношеского, мнимо значительного. Но всё же они вводили молодого Вахтангова в круг умственных интересов передовой интеллигенции.
