до роковых пятидесяти гектаров. Всегда отличавшийся ясным умом и рассудительностью, Флорек правильно оценил наступившие после войны перемены в стране, осознал принципы нового государственного устройства Польши и принял единственно верное решение относительно своих земельных владений.
А именно: составил дарственную в пользу Ендруся. Правда, сынишке Андзи, племянницы, было всего одиннадцать лет, но Флорек надеялся ещё немного пожить и дождаться его совершеннолетия А по наблюдениям Флорека, мальчик любил деревню, что же касается школы, то хватит ему и семилетки. Он и без того успел поднабраться всяческих познаний в Урсинове. С малолетства подрабатывал в упомянутом уже образцовом загородном хозяйстве, а в доме Людвики вместе с ней занимался с настоящей учительницей, родственницей тех самых соседей Мартина, тоже лишившейся дома и тоже прижившейся в вилле Людвики. Теперь же, при народной власти, мог и походить пару лет в школу, но только в зимнее время, потому как с конца весны и до конца осени Флорек забирал мальчонку в деревню, где и передавал ему хозяйственные навыки. Андзя не возражала, напротив, была рада такому обороту дела и, усматривая в этом гарантию будущего сына, во всем соглашалась с Флореком. В том числе и с дополнительными условиями.
Дополнительным же условием было участие в дарственной Людвики. В официальной бумаге никакая Людвика не упоминалась, все свое имущество, движимое и недвижимое, и всю землю Флорек оставлял Ендрусю, но неофициально права на его имущество имела и Людвика. Имела право жить в его доме, когда пожелает, ведь собственно ей он принадлежал со всем содержимым. Дом был набит вещами предков Людвики. Одни были вывезены из поместья ясновельможных господ Пшилесских и здесь спасены от разграбления немцами, то есть из дома польской прабабки Людвики. Другие прибыли из Нуармона, резиденции французских прабабок той же Людвики. Флорек заставил Андзю и Ендруся торжественно поклясться, что выполнят его волю касательно Людвики, а если клятву нарушат, Господь их покарает. Как Андзя, безгранично обожавшая паненку, так и Ендрусь, жутко взволнованный торжественностью обряда, охотно поклялись выполнить волю Флорека.
* * *
Только осенью смогла Каролина встретиться с дочерью. Непросто было ей получить разрешение на въезд в Народную Польшу, ведь она происходила из рода довоенных помещиков, эксплуататоров. Власти с удовольствием поступали ей наперекор и не позволили увезти во Францию совершеннолетнюю девушку, рожденную в Польше и имеющую польское гражданство. Бежать же через зеленую границу Людвика категорически отказалась, и эта категоричность немало удивляла её мать. Возможно, на таком решении сказался рожденный оккупацией патриотизм. Но главная причина отказа покинуть Польшу была в другом, что. мать не сразу поняла.
С одной стороны, Людвика испытывала по отношению к матери какую-то неосознанную иррациональную обиду. Всю войну мать и отец прожили в роскоши и безопасности, а её бросили на произвол судьбы. Па её бедную голову сыпались бомбы, ей грозили облавы, за каждую свинью, украдкой привозимую Флореком, ей грозила смертная казнь, она прожила в оккупации шесть кошмарных лет. За эти годы повзрослела, можно сказать, вдвойне, познала жизнь, полюбила родину, привыкла к самостоятельности, а теперь они спохватились, хотят её воспитывать, командовать ею, сделать своей игрушкой. Ну уж дудки! Здесь, в Народной Польше, установлен справедливый порядок, равенство и свобода для всех, так пусть же они там у себя гниют в своем проклятом капитализме! Не помогли ей, когда она билась как рыба об лед, пусть же теперь локти кусают, она не намерена облегчать им угрызений совести!
В разгар войны безгранично скучая по родителям, девочка очень нуждалась в их любви, заботе и ласке. И вот в какой-то критический момент в ней что-то надломилось. Ежедневный, ежечасный страх, гибель людей, грозящая ей самой опасность за хранимое в доме оружие и помощь партизанам слишком уж разительно отличались от безопасной жизни в роскоши её родителей. Тут главное даже не роскошь, Бог с ней, а безопасность! Ведь сколько раз думалось — она тоже могла находиться там, где ничто не угрожает жизни человека. Лондон немцы тоже бомбили? Ха-ха, тоже мне опасность! Продовольственные карточки? Ха-ха, ещё жалуются, ведь это гарантия не помереть с голоду. А когда такой гарантии нет? Испытали бы на собственной шкуре, как действительно выглядят война и оккупация! Остались бы сами в Польше...
Итак, наступил переломный момент, и Людвика перестала грызть себя, принялась действовать.
Такой уж у неё был характер. И когда вспыхнуло Варшавское восстание, она уже действовала, не боясь ничего. Пробиралась на Садыбу, один из самых опасных районов Варшавы, в самое пекло, принося восставшим еду и воду. Теперь уже не вспоминала о родных с их спокойной и обеспеченной жизнью, просто забыла о них. Плевать ей на далекие, богатые страны, тут, в своей стране, она хочет пожить в чудесное мирное время, когда уже не бомбят и не стреляют. Прожила самое тяжелое без папочки с мамочкой и теперь хочет и дальше жить без них, по-своему!
А с другой стороны, в дело вмешалась большая любовь, в которой Людвика никому бы не призналась ни за какие сокровища мира. Зародилась любовь давно, а теперь вот расцвела, словно джунгли после дождя.
А все потому, что Збышек, сын тех самых соседей Мартина, был героем. И уголь крал, и в конспирации участвовал, и к партизанам сбежал, и даже был ранен! А сразу же после освобождения спас виллу от грабителей. И вообще. Это «вообще» заключало в себя как внешние, так и внутренние достоинства Збигнева. Каролина ничего особенного не заметила в довольно рослом, симпатичном, но жутко веснушчатом парне, так что ни о какой большой любви не догадывалась. Приняла к сведению небывалый патриотизм дочери, с уважением отнеслась к её воззрениям, оценила заботу преданной Андзи и уехала. Не могла надолго оставлять мужа одного.
Граф де Нуармон нуждался в её опеке, ибо Сопротивление не прошло бесследно, и одной рукой он почти не владел.
Збышек вырос вместе с Людвикой и, почитай, всю войну считал её маленькой девочкой, правда неглупой и расторопной, но ничего особенного собой не представлявшей. И только после длительного перерыва, вызванного пребыванием в партизанском отряде, а потом залечивания долго гноящейся раны на ноге, после возвращения всех от Флорека, у которого провели самые опасные последние дни оккупации, Збышек увидел такое чудо красоты, что у него дыхание перехватило.
От Арабеллы и Клементины все женщины рода Блэкхилл-Нуармон отличались исключительной красотой, и не было причин, почему бы и Людвике не стать красавицей. А пламенная любовь к героическому юноше заставляла сверкать её громадные глаза и вызывала румянец на нежных щечках, что делало её совершенно неотразимой. Всю войну Людвику очень неплохо кормили, тут уж постарался Флорек, так что девица дистрофией не страдала.
Ну и хватило одной секунды, чтобы Збышек сразу же потерял голову.
Не до такой степени потерял, чтобы совсем уж ничего не соображать, хватило ума подумать об образовании.
Экзамены на аттестат зрелости он сдал экстерном, тут добрым словом надо помянуть все ту же учительницу, педагога по призванию. А обретя аттестат, парень поступил в политехнический.
Потом подождали, пока Людвике исполнится восемнадцать, а затем умиленное семейство устроило им свадьбу. Молодые оказались в на редкость замечательных условиях — им было где жить и на что жить. На виллу, хотя в ней и насчитывалось десять комнат, никого не подселили, ибо прописаны в ней были четыре отдельные семьи, а папаше молодого, архитектору по образованию, полагалась дополнительная комната. А Каролина, уезжая, очень благоразумно оставила дочери тысячу долларов.
Сохранившиеся от бабушки драгоценности, ещё довольно в большом количестве, Людвика припрятала на черный день, а сама поступила работать переводчицей на Польское радио. Ах, какой у неё был французский прононс!
С жилплощадью немного подпортил Флорек, вздумавший усыновить Ендруся. Так ему казалось
