— Возить рабочих из Джамелии не придется, — заявила она. — Они уже здесь. Это мой народ — татуированные. Нас привезли сюда для тяжелой работы. Нам никогда ничего не платили. Я уверена, многие из нас с радостью отправятся в верховья реки и будут усердно трудиться — не за деньги, а ради новой жизненной возможности. Возможности выстроить себе дома и обрести будущее… Нам бы только пропитание и крышу над головой для начала. А дальше мы и сами справимся!
Янни всем телом повернулась к ней, в глазах жительницы Чащоб горела отчаянная надежда. Она заговорила медленно и очень раздельно — так, как обычно произносятся условия сделки.
— Чтобы поселиться в Чащобах, вы должны влиться в народ Чащоб. Вы не станете обособляться от нас— Она смотрела Дайже в глаза, но та не отводила взгляда ни от чешуи на ее лице, ни от слегка светящихся зрачков. Янни улыбнулась ей. И, оглядев Зал, как бы по-новому посмотрела на бывших рабов. — Ваши дети, — продолжала она, — будут брать себе жен и мужей из нашей среды. Ваши внуки станут зваться жителями Чащоб. Повторяю, вы не сможете ни переехать, ни жить сами по себе, отдельно от нас. А жизнь у нас нелегка. Многих ждет смерть. Понимаешь ли ты, ЧТО ты нам предлагаешь?
Дайжа громко откашлялась. И, когда Янни вновь повернулась к ней, — даже не подумала отводить глаза. Она лишь спросила:
— Насчет того, чтобы влиться… Я все время слышу, как вы себя называете «торговцами из Чащоб». Значит, и мы тоже станем… торговцами? И получим все права вашего сословия?
— Те, кто вступает в браки с торговцами из Чащоб, получают это звание и все соответствующие права. Так будет и с вашими юношами и девушками, кто войдет в наши семьи.
— А дома, которые мы себе выстроим? Они будут принадлежать нам?
— Да.
И теперь уже Дайжа устремила взор в зал, выискивая группки татуированных.
— Не этого ли вы хотели, когда вручали мне свою волю? — громко спросила она. — Дома и собственность, которую вы сможете передать своим детям! Равенство в правах со всеми соседями! Так вот, жители Чащоб именно это нам и предлагают. И честно предупреждают о трудностях, которые нас ждут. Я говорила от вашего имени, но решать каждому за себя!
Кто-то из бывших рабов спросил:
— А если кто не захочет ехать в Чащобы? Что будет с ним?
Вперед шагнула Серилла.
— Заявляю от имени сатрапа, что отныне и навеки никакого рабства в Удачном не будет. Татуированные останутся татуированными — не более, но и не менее. Дать им равное положение с торговцами я не могу, ибо это противоречило бы изначальной хартии Удачного. Но издать указ, согласно которому, во исполнение первородных законов Удачного, Джамелийская сатрапия не будет признавать ни рабства, ни претензий от владельцев рабов, оказавшихся в Удачном, — я вполне полномочна. — И Серилла довершила несколько театрально, почти прошептав: — Татуированные! Отныне вы свободны.
— А мы и были! Причем всегда! — испортил торжественность момента чей-то выкрик с места.
Мингслей сделал последний заход, стараясь отстоять некие выгоды для своих «новых»:
— Но те, кого мы называем подневольными слугами, они, конечно, сюда не относятся?
Его поползновение пресекли сперва возмущенные крики толпы, а потом и рык драконицы.
— Хватит! — громогласно заявила Тинталья. — Мелкие дрязги будете утрясать в другой раз. Мне дела нет до того, какого цвета ваша кожа или как вы себя называете, — доколе это не влияет на исполнение работы. — Она посмотрела на Янни Хупрус. — Используй тех знатоков горного дела из Удачного, которые могут понадобиться тебе. Чернорабочих, как я понимаю, и так хватит. Я же завтра полечу в море — вызволять «Кендри». Я также разыщу остальные ваши живые корабли и отправлю их к вам. И я обещаю, что до самого окончания работ ни один неприятельский корабль не вторгнется в воды между Трехогом и Удачным. Теперь, надеюсь, все решено?
Небо успело совершенно погрузиться во тьму, драконица в факельном свете переливалась глубокой синевой и серебром. Ее голова раскачивалась где-то там, высоко: она ждала людского согласия. Отблески пламени мерцали и переливались на ее чешуе. Ронике казалось, будто она угодила в волшебную сказку, сподобилась присутствовать при удивительном чуде… Уймища нерешенных проблем Удачного, одна другой насущнее, тех самых проблем, которые совсем недавно виделись Ронике судьбоносными, вдруг предстали воистину мелкими дрязгами, даже не стоившими обсуждения. Тинталья изрекла величайшую правду, назвав людей «мгновенно живущими». Так есть ли разница, что произойдет за столь краткое время? И совсем другое дело — сослужить службу Тинталье, помочь возродить племя драконов. Вот тогда можно будет уйти в небытие с мыслью, что даже твоя ничтожная жизнь смогла как-то прозвучать в кругах и судьбах этого мира.
Люди в Зале переговаривались, отовсюду многоголосо наплывало слово «да». Роника ощутила, что и сама кивает головой — медленно, торжественно.
— Малта, — тихо проговорила рядом с ней Кефрия. Это слово отвлекло Ронику от почти праздничных размышлений о великом и прекрасном. И не только ее. В их сторону сразу повернулось несколько голов, это движение начало распространяться, как круги на воде спокойного пруда, в который бросили камешек. А дочь Роники набрала побольше воздуха в грудь и повторила уже громче: — Малта!
Драконица тоже обернулась к ним, взгляд у нее был недовольный.
— Что там еще? — осведомилась она.
Кефрия шагнула ей навстречу, шагнула упрямо, враждебно.
— Малта! — выкрикнула она. — Так звали мою дочь, и мне сказали, что ты заманила ее на погибель! А теперь волею каких-то злых чар мой сын, мое единственное оставшееся дитя, стоит перед тобой и поет тебе славу! И весь мой народ кивает и улыбается тебе, словно стайка детей, привлеченных яркой игрушкой!
Слушая эти слова, Роника ощутила странное движение души. Да как смеет Кефрия подобным тоном обращаться к прекрасному и доброжелательному существу, к той, что сегодня спасла весь их город…
К той, что была повинна в гибели Малты.
Роника даже затрясла головой, чувствуя, что не вполне понимает, на каком свете находится. Так бывает, когда пробуждаешься от очень крепкого сна.
— Но мам… — начал было Сельден, ловя мать за руку. Кефрия решительно отставила сынишку в сторонку, так чтобы в случае чего ему грозило поменьше опасности, и продолжала говорить. Зрелище людской толпы, столь легко и покорно пошедшей на поводу у драконицы, словно бы разбило лед, сковавший ее сердце. Боль и гнев огненной лавой хлынули наружу.
— Я не купилась на твое мнимое величие! — кричала она. — Я лишь обдумываю, как бы по заслугам отомстить тебе, чудище! Я не намерена поклоняться тебе, потому что ты бросила мою дочь умирать, и, если в твоих глазах это преступление, так лучше убей меня прямо сейчас. Ну, давай, дохни на меня, так чтобы у меня мясо слезло с костей! Я готова, и пусть это откроет глаза моему сыну и всем, кто приготовился ползать перед тобой на брюхе! — Эти последние слова вылетели подобно плевку. Кефрия оглянулась на горожан: — Рэйна Хупруса вы слушать не захотели. Смотрите же! И убедитесь сами, что на самом деле представляет собой предмет вашего поклонения.
Драконица отдернула голову, погрузившись в темноту, и стало видно бледное свечение ее серебряных глаз. Громадные челюсти угрожающе распахнулись для смертоносного выдоха. Но Кефрию было уже не сломить. Она даже не опустила взгляда.
Сельден, пораженный ужасом, не знал, на кого и смотреть: на драконицу или на мать. Кефрия видела это, и ее больно ранило то, что сын никак не мог сделать свой выбор. Она стояла как вкопанная, готовая принять свою судьбу.
Люди подались в стороны, теснясь к стенам — подальше от обреченной.
Драконица сделала вдох и…
Оттолкнув кого-то с дороги, к Кефрии подошла и встала подле нее ее мать. Женщины взялись за руки, бесстрашно глядя вверх, на чудовище, забравшее жизнь Малты и душу Сельдена.
— Верни мне моих детей! — крикнула Кефрия. — Или забери мою жизнь!
Выбравшись из плотной толпы, к ним бросился Рэйн Хупрус. Он хотел оттолкнул бунтовщиц прочь,
