фонтанов стояла дождевая вода, и местами ее подкрашивала зелень водорослей.
Перед глазами Тинтальи представали некогда величественные, а теперь — провалившиеся внутрь себя купола. И целые передние стены домов, снесенные древним землетрясением, так что на улицах внизу громоздились горы битого камня, а внутренние помещения без помех заливало послеполуденное осеннее солнце.
Минуют еще века — много ли, мало ли, — и от Кельсингры не останется даже фундаментов. И вот тогда-то ни единая живая душа не вспомнит о том, что когда-то люди и драконы жили в этом мире бок о бок, в согласии и покое.
Эта мысль уколола Тинталью в самое сердце. Она удивилась и задумалась над собственным чувством. Нынешнее человечество значило для нее очень немного. «Но было время, — нашептывала наследная память, — когда сущность драконов смешалась с природой людей, и от этого нечаянного союза пошла Старшая раса. Люди той расы были рослыми и стройными, с золотой кожей и глазами, как у драконов. Они были драконам не просто соседями, но почти кровной родней, что и преумножало их славу и мощь…»
Тинталья медленно брела нарочито широкими улицами. Люди Старшей крови размечали их с мыслью об удобстве драконов. Приблизившись к зданию городского правления, она поднялась по просторным ступеням — их тоже устраивали специально для ее соплеменников, желавших присутствовать на советах и собраниях Старших. Внешние стены здания еще мерцали чернотой камня памяти, перемежаемой белоснежными статуями и рельефами. Кариэндра Многоплодная по-прежнему без устали распахивала поля, шагая следом за могучими быками, впряженными в плуг, а дракон Сессикарья распахивал великолепные крылья, безмолвно трубя.
Тинталья шагнула между двумя каменными львами, бесстрастно сторожившими вход. Одна створка громадных дверей была уже обрушена, вторая еще держалась. Драконица несильно задела ее хвостом, и истлевшее дерево рассыпалось, подняв тучу пыли. Дереву была не присуща почти вечная память черного камня.
Что касается внутреннего убранства — полированные дубовые столы давно обратились в прах, и на неровных кучках этого праха вкривь и вкось лежали каменные столешницы. Свет едва проникал в зал из-за пыли, густо покрывшей окна. Прекрасные занавеси по стенам частью просто исчезли, частью превратились в бесцветную кисею, едва отличимую от паутины. В этом зале было по-настоящему тесно от застоявшихся воспоминаний, и они властно стучались в сознание Тинтальи, но драконица упрямо ограничивала свое восприятие лишь настоящим. Вот этим пыльным молчанием, вот этим жалобным постаныванием ветра в разбитом окне… Возможно, где-то в недрах здания еще сохранялись сделанные некогда письменные анналы. Возможно, она могла разыскать их и прочесть нацарапанное на крошащемся от древности пергаменте. Но зачем? Какой в этом смысл?
Здесь, в этом городе, она все равно не найдет того, что хотела бы отыскать.
Она еще постояла посреди зала, оглядываясь по сторонам. А потом вскинулась на задних лапах, задрала голову и яростно заревела, разгоняя столпившихся призраков, так жестоко обманувших ее ожидания. Голос Тинтальи всколыхнул застывший в вековой неподвижности воздух, мечущийся хвост разметал обломки столов и скамей. Куски мрамора со стуком разбивались о стены. Длинная шпалера сползла со стены. По пути ткань разваливалась на нити, а нити обращались в пыль, и дыхание драконицы завивало эту пыль маленькими смерчами.
Тинталья раскачивалась в полутьме, мотая головой на длинной гибкой шее, и ревела, ревела… Потом приступ горя и гнева миновал, и она опустила передние лапы на холодный каменный пол, слушая, как затихает в развалинах последнее эхо ее горестного плача.
«Затихает и умирает, — подумалось ей. — Вот так и они затихли и умерли. Все, все. Все мое племя. Осталась только я — последнее бессмысленное эхо, и никто, кроме этих стен, больше не услышит меня…»
Она выбралась из зала и вновь поплелась куда-то улицами мертвого города. День постепенно угасал. Как она летела сюда, как гнала себя, развивая предельную скорость! И все лишь ради, того, чтобы обнаружить здесь запустение и смерть. Да еще несокрушимую память древнего камня, не допускавшую сюда новую жизнь. Разве только жалкие потеки мха в швах между глыбами…
«Вот она, человеческая природа, — с негодованием сказала себе Тинталья. — Сами больше не могут всем этим пользоваться, так и другим не дают».
Подумав так, она невольно удивилась собственному горькому озлоблению. Получается, она уже не видела разницы между Старшими — и нынешним человечеством, по вине которого она столько лет томилась в неволе.
В это время ей попался на глаза обрамленный камнем колодец и при нем — разрушенный ворот. Некое приятное предвкушение зашевелилось в душе. Что такое? Ах, да. Память предков в который раз пришла ей на выручку. Много, много лет назад здесь можно было испить… Нет, не воду, но жидкое серебро волшебства из прожилок камня памяти. Даже для драконов это был сладостно-пьянящий напиток. Тот, кто пробовал его неразбавленным, обретал единение со Вселенной.
И такого свойства было то давнее переживание, что Тинталья невольно потянулась к краю колодца и жадно принюхалась, а потом заглянула в самую глубину. Ей показалось, будто там, очень далеко, по-прежнему струился серебряный блеск. Однако полной уверенности не было. Она даже вспомнила байку о том, что из глубокого колодца и днем можно увидеть звезды; если это в самом деле так, значит, можно увидеть и отражение?
Ах, да что толку гадать! Что бы там ни было, она все равно не могла дотянуться ни губами, ни лапой. Никогда больше ей здесь не напиться. Ни ей, ни какому-либо иному дракону. Останется лишь сладостное воспоминание — и пытка невозможностью его повторить.
Вот оно, одиночество. Абсолютное. И непоправимое.
Тинталья расколотила проржавевшие остатки ворота и в сердцах сбросила их в колодец. И долго слушала, как они падали вниз, ударяясь и громыхая о стены.
Весь остаток дня Малта почти не открывала глаз. А когда наконец подняла веки, дневной свет уже покидал небеса. Уходили режущие солнечные лучи и нестерпимые блики, зато надвигался сырой холод ночи, и что было хуже — трудно сказать. Вот появился первый комар и в восторге зазвенел возле ее левого уха. Малта хотела было пришибить кровососа, но мышцы не желали повиноваться. Тело казалось чужим и каким-то заржавевшим. Все же Малта выпрямилась, постанывая от боли.
Кикки показалась ей бесформенной кучей тряпья, небрежно брошенной на носовую банку и дно.
По виду — мертвее не бывает.
От этой мысли девушку охватил ледяной ужас. Еще не хватало — застрять в утлой лодочке вместе с трупом Подруги! Что угодно, только не это! Страх, однако, был весьма глупым, и в следующее мгновение она поняла это. Поняла — и даже улыбнулась, и улыбка наверняка получилась жуткая. Если Кикки действительно умерла, что они, интересно, будут с ней делать? Опустят за борт, в разъедающую воду? Малта с трудом могла себе это представить. Уж не в большей степени, чем просто сидеть и созерцать мертвую, а потом и самой помереть.
Язык слушался еще хуже прежнего, но Малта кое-как проскрипела:
— Кикки?
К ее немалому облегчению, Кикки пошевелилась. Это было очень слабенькое движение, всего лишь судорога пальцев на влажных досках. Но, по крайней мере, оно свидетельствовало о жизни. Другое дело, что Кикки наверняка было страшно неудобно лежать так, наполовину свалившись с носовой банки. Больше всего Малте хотелось отвернуться и предоставить Кикки ее собственной участи. Но некоторым образом она не могла так поступить. Она сползла со своей банки, оказавшись на четвереньках, и от этого простого движения у нее свело судорогой половину мышц. Она попыталась приподнять Кикки, но сил совсем не было. Волей-неволей Малта ограничилась тем, что плотнее закутала Подругу в обрывки зеленого шелка от холода и комаров. Потом погладила по щеке.
— Помоги… мне… выжить…— различила она слабый шепот Кикки. Подруга, по-видимому, даже глаз не могла больше открыть.
