матросов, посланных Игротом его ослепить.
Может, он и мальчишку прикончит? Нет, ни в коем случае! Он без звука вытерпит боль, он даже сам подержит Кеннита у своего лица — лишь бы того пообещали не убивать. А Кеннит последний раз заглянул в его темные глаза, а потом искрошил их топориком; и все это время он знал, что любви, равной той, что связывала его и корабль, в целом свете не было и не будет. Такой любви просто не могло больше быть. Ни в ком больше не могло найтись такого верного сердца. Кеннит знал: никогда, никогда, никогда он не сможет никого и ничто полюбить так, как его любил Совершенный. Он мысленно поклялся, что будет вечно любить свой корабль, а потом занес сияющий топорик — и изрубил глаза, до последнего светившиеся любовью к нему. Когда глаз не стало, под ними не обнаружилось ничего — ни оголенной плоти, ни крови. Лишь серебристо-серое диво-древо, легко крошившееся под лезвием. Он даже удивился: ему-то внушали, будто диводрево было необыкновенно твердой породой, самой прочной из всех. А он его рубил, словно рыхлую древесину тополя, — только щепки летели в темную глубину под босыми ногами. Маленькими, замерзшими, намозоленными ногами, опиравшимися на теплую ладонь Совершенного.
Двойная мощь воспоминаний, всколыхнувшихся разом у Кеннита и у корабля, оказалась просто невыносимой. Кеннит вспомнил и ощутил, как постепенно, кусками, уходит зрение, — совсем не так, как это происходит у людей. Все выглядело так, как если бы кто-то по кускам уничтожал яркую цветную картинку, оставляя его в кромешной темноте. Он содрогнулся всем телом, голова у него закружилась. Очнувшись мгновение спустя, Кеннит обнаружил, что стоит, судорожно вцепившись в носовые поручни. И это, без сомнения, была его большая ошибка. Он ведь совсем не собирался прикасаться голыми руками к каким- либо частям корабля. И вот вам пожалуйста. Связь мгновенно восстановилась. Связь по праву крови и общности воспоминаний.
— Совершенный, — произнес он тихо.
Он говорил на своем родном языке, так что имя прозвучало как Парагон.
Носовое изваяние вздрогнуло, но головы не подняло. Воцарилась долгая, очень долгая тишина.
— Кеннит… Кеннит, мальчик мой… — задыхаясь, совершенно с прежней любовью выговорил корабль. Он узнал его, он едва мог себе поверить, но он узнал его, и это узнавание похоронило все прочие чувства. — А я на тебя сердился, — тихо и виновато, словно сам себе удивляясь, сознался корабль. — Да как же вышло-то, что я на тебя рассердился?
Кеннит мучительно прокашлялся. Заговорить он сумел не сразу.
— Не думал я, что когда-нибудь снова буду стоять здесь, и разговаривать с тобой, — сказал он. От корабля исходили такие токи любви, что он испугался, как бы не потонуть в них совсем. Кенниту пришлось сделать над собой усилие, чтобы произнести с упреком: — Не так все вышло, как мы с тобой хотели, корабль. Мы с тобой, помнится, совсем о другом договаривались.
— Я знаю. — Голос Совершенного звучал глухо из-за того, что он закрывал лицо ладонями. Теперь он излучал волны стыда, и Кеннит их ощущал. — Я знаю. Я пытался. Я в самом деле пытался.
— Что же случилось? — спросил Кеннит, и резкого тона у него не получилось, как он ни старался. А кроме того, он действительно хотел знать. Глубокий, низкий голос Совершенного напомнил ему об утренних оладьях, густо политых патокой, о теплых летних днях, когда он босоногим мальчишкой носился туда-сюда по его палубам, а мать умоляла отца призвать сыночка к осторожности. И еще тысяча воспоминаний, что впитались в плоть корабля и теперь истекали наружу, как кровь, и душа Кеннита заново их осязала.
— Я опустился на дно и оставался там, — сказал Совершенный. — То есть я пробовал. Я очень старался. Я впускал и впускал воду, пока она не заполнила весь корпус, но достигнуть дна не мог все равно. Правда, я был на глубине, где меня невозможно было увидеть. Приплыли рыбы, появились крабы. Они дочиста обглодали все кости. Я воспринял это как очищение. Кругом меня была только холодная вода, темнота и тишина. Но потом… потом появились морские змеи. Они стали говорить со мной. Я знал, что неспособен понять их, но они утверждали обратное. Они изводили меня, задавая вопросы, чего-то требуя. Они хотели воспоминаний, они умоляли отдать их, но я держал данное тебе слово. Я хранил наши с тобой секреты. Это их рассердило, они угрожали мне, насмехались. И наконец я не выдержал. Понимаешь, мне просто пришлось… Я знал, что должен умереть и сделать так, чтобы обо мне все позабыли, но они никак не хотели оставить меня мертвым и позабытым. Они без конца заставляли меня вспоминать. Мне надо было от них как-то отделаться. И… и… я сам не особенно понял, как оказался в Удачном. Меня поставили на ровный киль, и я уже испугался, что придется опять отправиться в море, но меня вытащили на берег и приковали к скалам цепями. Вот так и получилось, что я не смог умереть. Но я сделал все от меня зависевшее, чтобы забыть. И чтобы меня тоже забыли.
Совершенный умолк, судорожно вздохнув.
— И тем не менее ты оказался здесь, — заметил Кеннит. — И не просто прибыл сюда, но еще и привез людей, вознамерившихся убить меня. За что, корабль? Почему ты решил вот так предать меня? — Капитан едва мог говорить, такая боль стиснула сердце. — Зачем ты вынуждаешь нас обоих опять через это проходить?
Совершенный сгреб себя за волосы, словно в попытке выдрать их.
— Прости! Прости меня! — вырвалось у него. Странное впечатление производил бородатый гигант, вдруг заговоривший голосом виноватого подростка. — Я не хотел! И потом, они вовсе не убивать тебя собирались. Они просто хотели вернуть Альтии ее корабль, вот и все. Они собирались предложить тебе за Проказницу выкуп. Я-то знал, что денег у них недостаточно. Но я понадеялся. Я подумал, что, может, когда ты увидишь меня, такого опрятного, хорошо оснащенного и на ходу… может, ты захочешь вернуть меня себе. Может, ты выменяешь меня на нее. — Униженная мольба звучала почти гневно; видимо, потрясение, которое в присутствии Кеннита испытал Совершенный, постепенно проходило. — Я подумал, что капитан из рода Ладлаков наверняка пожелает ходить на собственном корабле, а не на украденном. Я своими ушами слышал от одного пирата, что ты-де всегда хотел обзавестись живым кораблем вроде Проказницы. Но у тебя уже был такой корабль. У тебя был я. Помнишь ту ночь? Ночь, когда ты сказал, что намерен покончить с собой, потому что не мог жить дальше с тем грузом воспоминаний, который выпал на твою долю? Это ведь именно я тогда придумал выход из положения и предложил тебе, что заберу твою память обо всем жестоком, болезненном, скверном… и даже о добрых временах, которым не суждено возвратиться. Я пообещал забрать все это и умереть, чтобы ты остался жить, чтобы ты был свободен от минувшего ужаса. И как нам избавиться от них, я тоже придумал. Я всех их забрал с собой. Всех, кто не забыл, что с тобой сделали. Помнишь? Я очистил твою память и твою жизнь, чтобы ты мог ее продолжать. А ты мне сказал, что никогда не полюбишь другой корабль так, как меня. Так, как мы с тобой друг друга любили. Помнишь ты это?
И память, которую он считал давным-давно умершей, огненной волной поднялась сквозь ладони Кеннита, стиснутые на поручнях, окутала его трясущуюся душу и влилась в нее. Вплоть до малейшего ощущения, до мельчайшей детали. Оказывается, он успел совсем позабыть, какой мучительной способна быть настолько достоверная память.
— Ты обещал, — дрожащим голосом продолжал Совершенный. — Ты дал слово и нарушил его. Точно так же как я нарушил мое. Мы с тобой квиты!
Квиты… Какое ребячество. Но что делать, если душа Совершенного всегда была душой мальчишки, покинутого и несчастного? Пожалуй, лишь другой мальчишка мог снискать его любовь, как некогда Кеннит. И пожалуй, лишь натерпевшийся, униженный и оскорбленный мальчишка Совершенный мог так сблизиться с Кеннитом в нескончаемые дни владычества Игрота. Но корабль так и остался юнцом, со всеми соответствующими выводами и понятиями, а Кеннит повзрослел, стал мужчиной. Мужчиной, способным глядеть в лицо жестокой реальности и сознающим, что жизнь очень редко бывает доброй и справедливой.
И одна из этих жестоких истин, между прочим, гласила, что кратчайший путь к достижению цели порой лежит через ложь.
— Думаешь, я люблю ее? — хмыкнул Кеннит. — Да ты что? Как, по-твоему, я мог ее полюбить? Совершенный, она же не из моей семьи. Мы с ней чужие. Что нас может связать? Воспоминания? Лично мне тут и поделиться-то нечем, потому что я давным-давно доверил хранить их тебе. Мое сердце с тобой, кораблик. И всегда было с тобой. Я люблю тебя, Совершенный. Тебя и только тебя. Кораблик, ведь я же и
