— НУ ВОТ… Снова на берегу, — недовольно пробормотал Совершенный.
— Совсем ненадолго, — заверила Янтарь. И рукой в перчатке тронула его палубу.
Это был жест доброго расположения — но всего лишь жест. Янтарь отсыпалась долго, очень долго, и он с нетерпением ждал ее пробуждения, надеясь заново ощутить то единение, которое она на краткий миг ему подарила. Однако этого не случилось. Он не мог до нее дотянуться. Он и ощущал-то ее едва- едва.
И был одинок, в точности как и прежде.
А Брэшен ему больше не доверял. Совершенный пытался сказать ему, что ниже ватерлинии у него никаких повреждений не было, но Брэшен все равно приказал вытащить его на берег. При этом капитан чопорно извинился и заявил, что проделал бы то же самое с любым кораблем, окажись он в такой же степени покалечен. И обгорелый корпус Совершенного коснулся песка на отлогом берегу. Когда прилив отступил, корабль остался лежать почти что на суше, большая часть днища была обнажена. Между прочим, Совершенный с облегчением обнаружил, что тем самым хоть на время отделался от белого змея, неустанно кружившего вблизи. Этот змей без конца приставал к нему, подзуживая отомстить. С ума сойти можно!
Брэшен, не тратя лишних слов, приказал остаткам команды заняться починкой. Сам он вышагивал по палубе туда и сюда, присматривая за работами, но редко во что-либо вмешивался и все больше молчал, даже если видел, что люди трудятся без огонька и азарта. Между тем запасная мачта была благополучно вытащена наружу и установлена. На палубе разложили сыскавшийся крепеж, люди сплеснивали уцелевшие канаты, сшивали куски парусины. За борт выбрасывались подпорченные съестные припасы. Разбитые иллюминаторы в капитанской каюте заколачивались досками. Часть людей отрядили на берег — рубить подходящие деревья, чтобы заменить утраченные реи. Свежая древесина, уж что говорить, для этой цели весьма мало годилась, но выбора у них не было. Люди работали без шуток, без песен, без обычной в таких случаях болтовни. Даже юнга Клеф выглядел подавленным и молчаливым. И никто не удосужился стереть с палубы Совершенного кровавые пятна. Люди обходили их стороной. Или перешагивали. А еще змеиный яд местами повредил его диводрево, оставив глубокие язвы. Он попортил лицо Совершенного, проложил глубокие борозды на груди. Добавил шрамов, словно ему прежних было мало!
Янтарь, одетая в просторный балахон, сшитый из простыни, трудилась наравне с остальными, покуда Брэшен в приказном порядке не отправил ее отдыхать. Она ушла и некоторое время молча лежала на своей койке. Потом поднялась: ей, похоже, претила неподвижность. Теперь она сидела на баке, раскладывая инструменты для предстоявшей работы. Двигалась она неловко, по возможности оберегая обожженную сторону тела. Чего-то не хватало, и Совершенный понял, чего именно. Он так привык к тому, что она вслух рассказывала ему обо всем, что делала или собиралась делать. А сегодня и она словно воды в рот набрала. Он лишь издали чувствовал ее волнение. Но к чему оно относилось — не мог сообразить.
Кеннит и Проказница исчезли в море, словно их вовсе никогда здесь и не бывало. Остался лишь один морской змей, отделившийся от стаи, что нападала на них. И вообще несколько тихих дней после шторма навевали мысль о том, что все случившееся было лишь сном. Но оно не было. И драконы по- прежнему прятались в потемках его души, совсем рядом с поверхностью. И новая кровь запятнала его палубу. И кое-кто из команды по-прежнему держал против него обиду. Или был до смерти перепуган. С ними, с людьми, не всегда было просто отличить одно от другого.
А больше всего Совершенного ранило то, что теперь и Янтарь от него отдалилась, не пускала к себе.
— Я ничего не мог поделать, — в сотый раз пожаловался корабль.
— Да прямо, не мог, — ответила она без всякого выражения.
Вот так она держалась с ним весь сегодняшний день. Ни в чем вроде бы не винила — но все его оправдания разбивались о глухую стену неприятия. И терпение Совершенного наконец лопнуло.
— Да прямо! — рявкнул он. — Не мог! И коли уж так вышло что ты порылась в моей памяти, могла бы и сама сообразить почему! Кеннит — член моей семьи! Теперь это тебе, кажется, известно! И вообще ты теперь знаешь все! Ты украла у меня все секреты, которые я ему поклялся вечно и свято хранить!
И он замолчал, хуже огня сжигаемый чувством вины. Так-таки он и не сумел проявить достойную верность. Верность кому? Если бы он сделал все, как хотел Кеннит, тем самым он предал бы и Янтарь, и обе драконьи стороны своей личности. С другой стороны, Кеннит был членом его семьи, а он уже вторично нарушал данное ему обещание. «Я дрянь. Я злой, вероломный, никчемный…» Но хуже всего было то, что Совершенный чувствовал облегчение. Вот так-то. В своих чувствах он был форменным флюгером. Он собирался умереть во исполнение слова, данного Кенниту, но на самом деле совсем этого не хотел, не хотел губить своих людей. И уж Янтарь-то должна была это знать. Она все о нем теперь знала. Ему доставляло постыдное удовольствие сознавать, что довелось с кем-то разделить свою страшную тайну, что наконец кто-то, кроме него самого, узнал все секреты. Слишком долго он в одиночку хранил их в себе, как гнойный нарыв, и не знал, что же делать с такими страшными и постыдными воспоминаниями. Он думал когда-то, что от такого долгого хранения они как бы выветрятся, поблекнут, потеряют смысл и значение. Он ошибался. Запрятанный нарыв только болел все сильнее. И вот теперь, когда он только-только вроде бы начал новую жизнь, застарелый гнойник наконец лопнул. И все кругом отравил.
Да какое отравил. Чуть всех не поубивал.
— Надо было нам рассказать. — Янтарь говорила с неохотой, как бы превозмогая себя. — Все это время ты столько всего знал… Столько всего, что могло бы помочь нам. И держал при себе. Почему, Совершенный? Почему?
Он ответил не сразу. Он ощущал, что она делала: привязывала конец к поручням. Подергала, проверяя, прочно ли держится. Неуклюже перелезла через фальшборт, повисла, слегка раскачалась и без предупреждения уперлась босыми ногами ему в грудь.
Он помимо воли вскинул руки, подхватывая ее. Она испуганно замерла в его хватке. Потом проговорила отрешенным тоном:
— Я знаю, ты можешь убить меня прямо здесь и сейчас, если захочешь. Но, знаешь ли, у нас с самого начала не было особого выбора, кроме как вверить тебе свои жизни. И я, дура, надеялась, что доверие — вещь обоюдная. Я ошибалась. Ты показал нам, что вполне способен всех нас поубивать. И поэтому-то я решила, что продолжать бояться тебя — дело бессмысленное. Ты либо убьешь нас, либо нет. И я успела понять, что от меня тут в любом случае ничегошеньки не зависит. Все, что я могу, — это оставаться в ладу со своей совестью. И совершить то, что давно собиралась.
— Похоже, я и сам только это и могу, — буркнул он в ответ. И расправил ладони, чтобы они послужили ей помостом. В точности как маленькому Кенниту много лет назад.
Она, кажется, пропустила его слова мимо ушей. Руки в перчатках пробежались по его лицу, не просто ощупывая новоприобретенные шрамы, но явно изучая его скулы, нос и лохматую бороду.
Молчание сделалось вконец нестерпимым, и он сказал:
— В ту ночь ты ведь любила меня. Ты готова была положить свою жизнь вместо моей. Как же ты можешь так сердиться на меня теперь?
— Я не сержусь, — возразила она. — Я просто все время думаю о том, что дело могло обернуться совсем по-другому. Я… мне больно! Нет, даже не больно. Скажем так: я ошарашена. Всем тем, чего ты не сделал, пока мы ради тебя из кожи вон лезли. Всем тем, что ты от нас старательно утаивал. Наверное, это меня и ранит так сильно потому, что я слишком тебя люблю. Ну почему ты не доверился нам, Совершенный? Если бы поделился своими проклятыми тайнами, все кончилось бы иначе.
Он обдумал ее слова, осязая пальцы Янтарь на своей шее и челюсти.
— У тебя у самой секретов полно, — тоном обвинения сообщил он ей наконец. — На себя посмотри. Всем ли ты делишься с остальными? И еще меня за то же самое берешься судить!
Ее тон сделался очень сухим.
— То, что я держу в секрете, касается только меня и принадлежит только мне. Тайны, хранимые мной, никому не причиняют вреда.
Он, однако, уловил в ее голосе нотку сомнения и обрадовался:
— Ой ли? А ты сама в этом уверена? Моими-то секретами делиться было так же опасно, как и носить их в душе. Но, выражаясь твоими словами, они принадлежат мне. Собственно, единственная вещь на свете, которую по-настоящему можно было назвать моей…
