– вечно находится в состоянии сравнения. Для нее безумно важно соответствовать каким-то там идеалам. Она все время сравнивает, все у нее от сравнения трещит – отсюда неврастения, психопатия и прочие радости. Ну что такое идеал? Что? Какая жизнь и какой человек? Они с женой поняли – все это блажь. Надо жить просто, и не вовне, а вовнутрь… Идеал в себе, и по нему равняйся. Тогда, что бы ни случилось вовне, ты не мечешься, тебе не страшно. А у Лидии эта манера жить и видеть грудь четвертого человека, это постоянное «как»: как в войну как в послевойну как принято, как лучше… Не жизнь, а – простите! – сплошное какание.
…«Ай, ай, – подумал Москаленко. – Ай, ай…» Но тут же успокоился. Никуда Гейдеко не уедет. Не такой она человек, чтоб «у кого-то» жить.
Насупился Ленчик. Не знал, что сказать и что подумать. Пришло понимание своей отрезанности от родни. Он ничего про них не знает, вот подойдет к нему Маня и спросит: «Как, Ленчик, ты считаешь?» А он понятия не имеет, что сказать. Поэтому пусть лучше она его ни о чем не спрашивает… Никогда…
Покатилось застолье своим путем. Маня с высоты своего умывальника видела, как в какой-то момент вошла в действие некая независимая сила, и она повела действие по своему плану. И тогда Маня отодвинула умывальник, сходила в дом и принесла оттуда табуреточку, на которой у нее стоит обычно фикус. Вытерла сыроватое от кадки с землей пятно и села. Теперь она сидела ниже всех, зато было ей удобно и уютно. С такого места легко было вставать и подходить к кому хотелось, и приносить табуреточку с собой, и Маня сразу почувствовала себя у дела. Так она с табуреточкой и рюмочкой и передвигалась то к одним, то к другим, и было ей приятно, что все вкусно, что всего хватает, что людям у нее хорошо и есть что вспомнить и о чем поговорить.
– А помнишь, – сказал Ленчик Зинаиде, подсаживаясь к ней, – ты хотела быть летчицей…
Зинаида только-только пришла, выставив на стол горячее. Приготовилась она это делать обстоятельно и не торопясь, а бабы кинулись ей помогать, и уже через пять минут все стояло на столе. «Размякли, – подумала о помощницах Зинаида. – Петь скоро будут». Она знала все этапы застолья – от напряженно смущенного усаживания до непременного во всех случаях пения «Ой ты, Галю, Галю молодая» – у женщин и «ты меня уважаешь?» – у мужчин. В свое время спрашивала у Вани: «Чего это вам именно пьяным важно этот вопрос выяснить?» Непьющий Ваня говорил: «Потому что никто никого не уважает… Но каждый хочет, чтоб его уважали… Все хотят голы забивать, а никто не хо-
чет получать в свои ворота… Поняла?» Ваня любил соединять в одной фразе многое разное и любил в себе это качество. Оно ему казалось умным.
Зинаида присела и подумала: не в этом дело, что не уважают. Когда людям объясняться на эту тему? Несет человека по жизни… Вот тут как раз и заскрипел стулом Ленчик.
– …А помнишь? Ты хотела быть летчицей?
– Да господь с тобой! – засмеялась Зинаида. – Никогда в жизни!
– Ну да! Гризодубова, Осипенко, Раскова слетали, ты и сказала: вот бы и мне! Я помню, помню… Узнавал же про летное училище…
Зинаида покачала головой: не помню. Ленчик пря-мо руки вскинул – что за склероз? Как же можно забыть такое?
– У меня плохая память, – успокаивала его Зинаида. – Я столько всего забыла.
Ленчик же уперся: все можно забыть – но мечту? Он все свои мечты помнит. Мальчишкой хотел быть кучером. Подрос – голкипером. Потом танкистом. Утесовым хотел быть.
– Ничего не исполнилось! – засмеялся. – Жизнь определила по-своему. – И вдруг почувствовал тоску. Чувство это после выпивки было ему знакомо, но приходило оно обычно позже, на другой день. Дочка, медик, объяснила, что все очень просто: химическая реакция в нервах, придавать значения не нужно. Пройдет. Он привык к такому толкованию, заболит душа – элементарная химия. Все равно как молоко прокисает. Не придавать значения! А тут затосковалось раньше времени, рано для реакции… – Чертова война! – сказал он. – Прошлась, сволочь, танком… Твой воевал?
Никто никогда не задавал ей этого вопроса. Она всю жизнь прожила тут, на виду, на глазах, надо было не видеть ее почти сорок лет, чтобы такое спросить.
– Воевал, – ответила Зинаида. – Погиб. «Значит, уже потом вышла за другого, – прикинул Ленчик. – За гармониста… Нормально…»
– А я твоего первого мужа не знаю? – спросил Ленчик, непроизвольно делая ударение на слово «первого». – Он из местных?
– Нет, – ответила Зинаида. – Он не отсюда…
Уловила она и ударение, и те непроизносимые вопросы, что одолевали Ленчика: когда вышла замуж? Скоро ли после меня? Не догадывалась она только о смятении, которое охватило Ленчика. Он ревновал. Надо сказать, что, выйдя после всей жизненной мясорубки живым и целым, он давно – невероятно давно! – поклялся сам себе, что никаких несущественных чувств иметь и переживать никогда не будет. Что и как бы там ни поворачивалось – ему до пуговицы. Ничего такого, чтоб навыворот. Ничего такого, чтоб болело до такой степени… Надо жить так, что, если у тебя все отнимут, ты встряхнешься и пойдешь дальше. Он перерезал в себе жилы. Он перерезал жилы и выжил. И слава богу и работа, и деньги, и уважение, и все про все… Даже Большой театр он может принимать теперь сколько захочет, в любой дозе. Семь часов лету – разговору-то! А тут вдруг загноилось, закровилось отрезанное. Все навалилось без разбора и систематизации.
– Так знаю я его или нет? – прямо простонал он Зинаиде.
– Нет, – ответила она, поднялась и пошла. Уходила так ровненько, вроде не шла – уплывала. «Дознаюсь, – решил Ленчик, – дознаюсь».
Они сидели кружочком – все в платочках, только Маня без убора. Лидия подошла и села рядом.
– Вот, Лидочка, – сказала Маня, – это мои золотые откатчицы.
Странные лица были у женщин. Старухи, в общем-то, иначе не скажешь, и в то же время… То ли от вина-водочки, то ли от воспоминаний, то ли вообще по свойству не изученного людьми закона превращений, только при всех своих глубоких морщинах, при всей своей высохшей на пыльном ветру коже, при всем отсутствии зубов, а также косметики и притворства, были эти женщины сейчас девчонками, и это было в них главное.
– …Все бросили, а они письмо написали… – Это Маня уже совсем рассопливилась.
Ох, уж это письмо! Маня придавала ему всю жизнь мистическое значение. Разве другие не писали и ничем это не кончалось? И такая ли это доблесть – защитить не виноватую ни в чем Маню? Ведь писали откатчицы, самая что ни есть черная кость. Чем их можно было наказать больше того, что они имели? Но сколько Лидия помнила, ничего более святого, чем это письмо, Маня в своей жизни не представляла.
– …Я тебе скажу, – говорила Маня. – Это в жизни самое главное. Кто к тебе придет, когда у тебя сгорит дом… Кто придет, тот у тебя и есть… Ничего лучше этой проверки на свете нет.
– Я подожгу свой дом, – сказала Лидия.
– Господь с вами, Лидочка, – заохали женщины. – Господь с вами!
– Подожги, – сказала Маня.
– А кто был у Зинки первый муж? – прокричал Ленчик и сел рядом. – Я его знаю?
– Ой! – выдохнули женщины.
А Ленчик буравил Маню глазами. Очень он был похож на Сергея, когда тот домогался у своей Мадам, на какие такие деньги купила она себе аметистовый гарнитурчик. Спрашивал и буравил взором.
– Он что? – приставал Ленчик. – Местный или приезжий?
– Приезжий, – ответила Маня.
И тут возник Москаленко. Он давно терся невдалеке, «искал мизансцену», при которой его вмешательство было бы не просто оправданно, а, так сказать, предопределено. Он увидел, как чуть нахмурилась Маня, а племянница ее вообще глазами захлопала, увидел и понял: тот самый момент. Надо войти…
– А давайте, – сказал он весело и прежде всего Ленчику, – сделаем Марии Григорьевне приятное. Давайте ей споем.
Он профессионально приподнял руки, готовый принять звуки в пальцы, готовый вести песню, и Маня тряхнула головой, покраснела и тонко вскрикнула:
– Ехали казаки…
Парень в строительной куртке прилаживал к Мани-ной трубе ракетницу. Вытянув шею, смотрел на это Егоров, почувствовав пожарную угрозу. Иван Митрофанович пил с Сергеем на брудершафт, они уже обменялись адресами и идеями: Сергей объяснил, как лучше клеить пленку, а Иван Митрофанович – как «с умом» вялить океанскую рыбу, которой в магазине навалом. Женя пошла в дом выпить аллохол, посмотрела на спящую Дуську, неожиданно для самой себя оправила на ней тоненькое одеяло и решила: если Маня переедет к Лидии, то необходимость в очерке о ней отпадет. Маня интересна тут, в своем мире.
Зинаида пришла к себе домой, легла на покатый сундук. Какая-то беспокоящая мысль появлялась, исчезала, будоражила. «Да ну ее!» – в сердцах сказала она себе. И тогда мысль, остановившись, закаменела. «Жизнь прошла» – вот какая была эта закаменевшая мысль.
И тогда она услышала выстрелы, вскочила, выбежала на крыльцо и засмеялась. Это был Манин салют. «Ура! – кричала улица. – Ура!»
Ночевала Лидия опять у Зинаиды. Лежала без сна в выгородке, думала. Все бежишь, бежишь куда-то, все чего-то добиваешься, цели какие-то ставишь, а оказывается, уходит жизнь. Маня, провожая ее к Зинаиде, сказала: «Ты только меня не жалей. У меня все в порядке. А самое главное – я тебя вырастила, образование тебе дала». Она много раз вчера обращалась к этому Лидиному образованию. Даже тост за него поднимала, не за племянницу – за образование, за кандидата наук. Письмо откатчиц и ее степень – вехи Маниной жизни. Так получилось. Идиотство ведь, если подумать. Письмо вообще не стоило разговора. Лидия видела, как смущались женщины, что Маня цитирует его. «Господь с тобой, Маня! Когда это было!» – «В том-то и дело – когда! – восклицала Маня. – Я от брата родного отказалась!» – «Да вон же он сидит, – кричали женщины, – смотри, какой представительный мужчина вышел». – «Ты пойми, – говорила Маня Лидии, – сели и написали, а я им чужая была». Смутила она вконец своих гостей, откатчицы не знали, куда деваться, пока не вмешалась Женя.
– Да перестань, наконец! – закричала она на Маню. – А сама ты не выручала людей? Всю жизнь ходатай по чужим бедам. А кто-нибудь это помнит?
Стали вспоминать, кому Маня помогала. Загалдели, заохали и не заметили, как Маня встала и ушла. Нашла ее Лидия за домом, сидела Маня на перевернутом вед-ре и плакала. Лидия обняла ее.
– Я тебе завидую, – сказала она.
А сейчас, лежа в выгородке, Лидия поняла: врала она Мане. Не завидует она ей, а наоборот – не приведи бог ей так. Чтоб биться, биться всю жизнь, а потом какой-нибудь кретин вручит тебе на финише лежалую грамоту и скажет глупые слова. Но разве это – итог? А что? Квартиры нормальной нет. Пенсия не ахти. Вещи на ладан дышат… И нет рядом никого близкого. Разве эта орава в счет? А подруга Зинаида? О чем она с ней будет говорить вечерами? Манина жизнь и ее.
Будут обмениваться опытом? Сегодня ночью все представлялось Лидии в черном свете. А главное, мысли выстраивались так, что Маня с ней в Москву не поедет. Почему-то это казалось очевидным. И не могла Лидия понять, легче ей от этого или тяжелей.
На этот раз она сразу услышала голоса за домом. Разговаривали Ленчик и Сергей.
– …на почтовом ящике, – сказал Сергей. – Делаем одну фигню…
