– Я предлагаю пока оставаться здесь. – Он посмотрел на часы. – Сейчас без четверти три. Скоро взойдет солнце. Тогда точнее сориентируемся.
Звягинцев безнадежно махнул рукой:
– А что толку, если я все равно не могу идти?
И как только он понял, что ничего больше не в силах предпринять и что по крайней мере в течение ближайших двух часов оба они обречены на бездействие, все, что так недавно произошло, снова встало перед его глазами.
Звягинцеву показалось, что он видит лицо Разговорова – неподвижное, покрытое грязью и копотью лицо и на нем узкую черную струйку крови, стекающую из уголка полуоткрытых губ.
«А ведь я так и не сказал ему ни единого доброго слова, – подумал Звягинцев. – Ни когда он спас меня от того танка, ни когда восстановил связь с радиостанцией, ни когда умирал. Не сказал того, что хотел. Все откладывал. Каждый раз не хватало времени. Он так и погиб, не зная, что представлен к ордену Красной Звезды. Не хотел ему говорить заранее – вдруг не дадут…»
– Пастухов, наградные листы тоже в машине остались? – спросил Звягинцев.
– Нет, – мотнул головой старший политрук, – со мной. Я их, когда из дивизии выехал, из планшета в карман переложил. Планшет там остался, в машине. Пустой.
– На Разговорова можешь лист найти?
Пастухов молча полез в брючный карман и вытащил свернутые в трубку листы. Не спеша разгладил листы на коленях и стал медленно перебирать.
– Вот, – сказал он наконец и протянул Звягинцеву один из листов.
Звягинцев зажег спичку, поднес листок к глазам и стал читать:
– «Разговоров Василий Трифонович, 1922 года рождения, член ВЛКСМ, русский… проявил смелость и находчивость во время встречи с немецкой танковой разведкой… проявил смелость и героизм, восстановив под огнем противника связь с важным боевым объектом…» Надо найти какие-то другие слова, – сказал он. – «Проявил смелость», «проявил героизм»… У всех одно и то же. Человека за этим не видно. Согласен?
– Нет, майор, не согласен. Таких слов, которых ты хочешь, вообще нет на свете.
– То есть как это нет?
– Еще не найдены, а может, и вообще еще не родились. Для одного героя слова найти легко. А сейчас их тысячи. Или десятки тысяч. И настоящих слов, достойных этих людей – живых или мертвых, – еще нет.
Звягинцев молча протянул Пастухову наградной лист. Потом тихо сказал:
– Такой парень!.. А мы его даже похоронить не успели. Как подумаю, что его там немцы найдут… Они ведь не только над живыми глумятся… Слушай, Пастухов, – сказал он уже громче, – если все кончится благополучно, пошлем на то место наших бойцов. Посадим на полуторку и пошлем. Пусть похоронят как полагается. Я на карте эту опушку легко отыщу.
Он помолчал немного.
– Так жалко парня… Ты знаешь, у него отец – рабочий с «Электросилы». В ополчение пошел. А кто еще из семьи остался – неизвестно…
– Как нога? Болит? – спросил Пастухов.
– Сейчас меньше.
Звягинцев говорил неправду. Боль становилась все сильнее, и Звягинцев делал отчаянные попытки усилием воли отвлечься от нее.
– Я, кажется, выпросил у Васнецова противотанковые орудия и пулеметы, – сказал он, меняя тему разговора.
– Знаю, ты мне говорил, – ответил Пастухов.
– Может быть, они уже прибыли в батальон.
– Будем надеяться, – коротко заметил Пастухов и неожиданно спросил: – Послушай, майор, ты с комиссаром дивизии еще раньше был знаком?
– Да, – коротко ответил Звягинцев.
– Еще на гражданке?
– Да, – повторил Звягинцев и, уступая внезапной внутренней потребности, добавил: – У него дочь к немцам попала. Поехала на каникулы и…
Он умолк.
– Ты и ее знал? – спросил Пастухов.
– Да. Знал.
– У меня вот… тоже… – сказал Пастухов, – отец и мать… старики… в Минске остались…
Звягинцев поднял голову. Он слышал об этом от Пастухова впервые.
– Но… но как же так? – спросил он, чувствуя, что слова его звучат нелепо. – Ты же ни разу об этом не говорил!
– Разве? – пожал плечами Пастухов. – Ну… может, и не говорил…
Всходило солнце. Из бесформенной лесной чащи постепенно выступали отдельные деревья, стали видны низкие заросли кустарника, чахлая трава…
– Попробуем определиться, майор, – сказал Пастухов, переходя от дерева к дереву и внимательно осматривая поверхность коры. – Все относительно ясно, – деловито произнес он, – нам следует держаться больше к западу, значит, туда. – Он махнул рукой, указывая направление. – Давай решать проблему передвижения.
– Вряд ли я смогу идти, – угрюмо сказал Звягинцев.
– Сможешь. Раз надо – значит, надо. Другого выхода нет. Подъем, товарищ майор!
И он пригнулся, протягивая ему руку.
Звягинцев стиснул зубы и, опираясь на плечо Пастухова, поднялся, нерешительно сделал шаг.
– Ну как? – озабоченно спросил Пастухов.
– Кажется, могу идти, – неуверенно ответил Звягинцев.
…Они медленно двигались, как им казалось, на юго-запад, уверенные, что не больше десяти километров отделяют их от места расположения батальона.
Звягинцев с трудом переставлял ноги. Пастухов поддерживал его, почти тащил на себе.
Звягинцев думал о том, что и Пастухов долго не выдержит, однако тот, казалось, не чувствовал усталости.
Они шли долго.
У маленького, выбивающегося из-под коряги родничка остановились и напились холодной прозрачной воды. Потом снова двинулись в путь. Часа через полтора откуда-то сзади до них донеслись звуки далекой перестрелки.
– Это на участке ополченцев, – сказал, прислушиваясь, Звягинцев.
– Видимо, там, – согласился Пастухов.
Звягинцев почувствовал, что боль в ноге снова усилилась. Как назло, почва стала рыхлой, местами вязкой, болотистой.
Пастухов спросил:
– Хочешь немного отдохнуть?
– Я еще могу идти, – упрямо сказал Звягинцев, чувствуя, что рука его, обхватывающая плечо Пастухова, онемела.
– Ты можешь, а я – нет, – сказал Пастухов. – Устал. Посидим малость.
Бережно поддерживая Звягинцева, он помог ему опуститься на землю. Потом пощупал сквозь разрез в голенище повязку и сказал:
– Кровь не идет. Запеклась. Везучий ты человек.
Звягинцев невесело усмехнулся. Он понял, что эту остановку Пастухов сделал ради него и о ране говорил столь бодро тоже ради него.
Пастухов посмотрел на свои ручные часы и спросил:
– Сколько на твоих, майор?
Звягинцев отдернул рукав гимнастерки.
