– Я хочу спросить вас, господин майор, – снова заговорил Миллер, – почему все это произошло?
– Мы подорвались на их минных полях, Миллер, – ответил Данвиц, и снова горькая мысль о своей вине вытеснила из его сознания все остальное.
– Ну… а другие? – спросил Миллер.
– О чем вы, капитан? – не понял его вопроса Данвиц.
– Другие… прошли?
– Не знаю точно, Миллер, – ответил Данвиц, сознавая, что говорит неправду, и радуясь, что капитан не может видеть его лица. – Во всяком случае, одно несомненно – мы будем в Петербурге и выпьем вместе с вами в «Астории» за победу.
– Нет, – тихо произнес Миллер, – я уже не выпью…
Он помолчал немного. Было слышно его тяжелое, хриплое дыхание. Потом вдруг спросил:
– А вы, майор, уверены?..
– Конечно, уверен, Вилли, – поспешно ответил Данвиц. – Вы будете жить, вы же сами чувствуете, что вам лучше!
– Я не о том… Вы сами, Данвиц, уверены, что… будете пить в «Астории»?
Данвиц вздрогнул. Его первой мыслью было ответить резко, но тут же он понял, что было бы чрезмерно жестоко говорить так с человеком, уже стоящим одной ногой в могиле.
– Мы будем в «Астории», Миллер, – спокойно, но строго, точно уговаривая ребенка, повторил он, – и вы и я.
– Вы никогда не видели, как бурят землю? – точно не слыша его слов, спросил Миллер. – Я видел. Сначала бур идет легко… потом все труднее… потом буры начинают ломаться, крошиться… все чаще… и наконец наступает предел…
– Перестаньте, капитан, – на этот раз уже резко сказал Данвиц, – я понимаю, вы серьезно ранены и…
– Нет, нет, господин майор, дело совсем в другом, – настойчиво и как бы отмахиваясь от его слов, произнес Миллер. – Нам просто казалось, что эта земля… очень мягкая… А это был только первый, поверхностный слой… а дальше… дальше гранит…
– Перестаньте! – крикнул Данвиц. – Я приказываю вам замолчать!
Он почувствовал, как загорелось его лицо, как неожиданно снова вспыхнула боль в кистях рук.
– Я замолчу, Данвиц… я очень скоро замолчу навсегда… – тихо сказал Миллер.
– Спите, Миллер, вам нельзя много говорить, – глухо произнес Данвиц, – надо спать. Я сейчас потушу свет…
Он понимал, что покрытые толстым слоем ваты и марли глава Миллера не могут видеть света. И тем не менее он тыльной стороной забинтованной руки нажал на рычажок выключателя стоящей рядом, на тумбочке, лампы. Комната погрузилась во мрак.
Так Данвицу было легче. Он больше не видел лежащую на подушках, похожую на спеленатый обрубок голову Миллера. Ему казалось, что темнота не только скроет от него капитана, но и заглушит его голос, его слова, срывающиеся с черных распухших губ.
Он снова лег на спину, вытянул руки. И вдруг подумал о своем дневнике. Том самом, что начал вести там, в Клепиках… Тонкая, в клеенчатой обложке тетрадь лежала в его планшете. Только четыре страницы успел заполнить в ней Данвиц. Он писал о победах. О расстреле того чекиста. О слизняке-мальчишке, чье поведение лишь подтвердило предсказание фюрера. О наслаждении чувствовать себя хозяином на чужой земле, знать, что жизнь и смерть ее обитателей зависят только от тебя…
Но сейчас Данвиц думал не о победах. К нему вернулось чувство смутной тревоги, которое владело им, когда он сидел в той комнате, где раньше размещалось правление колхоза, под портретом Сталина, пронзенным немецким солдатским ножом, и глядел на еще не высохшее кровавое пятно на полу…
Это была даже не тревога, а скорее недоумение, непонимание. Зачем, ради чего взорвали себя те русские солдаты в бункере? Зачем отравил колодец тот крестьянин, которого он, Данвиц, приказал повесить там же, на колодезном журавле?.. Что же руководило ими? Тупость? Страх? Отчаяние? Или… Как он сказал, этот несчастный Миллер, – «второй слой»?..
Нет, нет, чепуха, предсмертный бред. Просто эта война не для таких, как Миллер. Она для тех, у кого железные нервы. Для тех, кто не знает жалости. Для тех, кто подчинил все свои желания, всю волю, всю жизнь великим целям фюрера!
В темноте ночи Данвицу снова показалось, будто он видит перед собой Гитлера, видит таким, как тогда, в минуты прощания…
«Фюрер!.. – мысленно произнес Данвиц. – Я хочу спросить вас… Почему, потеряв столько земли и столько своих солдат и офицеров, русские все еще сопротивляются? Как удалось им задержать наши войска на Луге? Я знаю, мой отряд потерпел поражение по моей вине. Ну, а другие части? Ведь, по слухам, на этом участке не удалось продвинуться никому. Ни танкам, ни пехоте – никому! В чем же тут дело? Подоспели резервы? Или… или „второй слой“?..»
Он оборвал себя. На какую-то долю секунды ему показалось, что Гитлер и впрямь может услышать его слова.
Фюрер все еще стоял перед глазами Данвица. Ему чудилось, что Гитлер что-то говорит. Потом исчезло и это… Данвиц снова лежал в кромешной тьме. Она давила его, окружала со всех сторон, точно броня танка.
«Нет, нет, все это неправда! – повторял про себя Данвиц. – Не может быть никакого „второго слоя“, ты неправ, Миллер. Фюрер предусмотрел все. Если бы ты имел счастье говорить с ним, то одного его слова было бы достаточно, чтобы…»
– Капитан Миллер! – негромко произнес Данвиц.
Ответа не было.
«Он заснул», – подумал Данвиц. Ему захотелось вдохнуть в капитана бодрость духа. Убедить, что все его мрачные мысли лишь от боли, от горечи поражения…
– Миллер! – уже громче позвал Данвиц.
Но капитан молчал.
В темноте Данвиц нащупал настольную лампу. Долго возился с выключателем, наконец зажег свет.
Капитан лежал неподвижно.
– Миллер, Миллер! – снова повторил Данвиц, чувствуя, как его охватывает страх.
Он вскочил с постели и склонился над капитаном. Прошло не менее минуты, прежде чем Данвиц понял, что Миллер мертв.
На следующий день Данвиц потребовал от главного врача немедленной выписки.
Майор медицинской службы возражал. В душе он все еще побаивался этого сумасбродного офицера, который, пригрозил сдать в гестапо или перестрелять весь медицинский персонал госпиталя. Но было обстоятельство, которое теперь помогало врачу держаться уверенно: утром позвонили из штаба самого генерал-фельдмаршала с указанием держать майора в госпитале до полного его выздоровления. Приказ было ведено сохранить от майора в тайне.
В течение нескольких минут врач почтительно, но вместе с тем настойчиво объяснял Данвицу, какие тяжелые последствия могут иметь плохо залеченные ожоги рук, что в том состоянии, в каком находится сейчас господин майор, он никакой пользы на фронте принести не сможет…
Говоря все это, врач внимательно наблюдал за Данвицем, опасаясь внезапной вспышки гнева, но тот слушал его молча.
От врача не укрылось, что майор вообще как-то переменился за эту ночь. Очевидно, смерть Миллера сильно на него подействовала. На лице Данвица лежала печать усталости и даже равнодушия ко всему, что его окружало.
Выслушав врача, он произнес только одну фразу:
– Я должен… понимаете, должен быть в своей части!
