свой кабинет, где на столе, за которым когда-то обедал Толстой, были разложены карты.
Он еще не верил, что удар, нанесенный русскими, столь силен, как об этом доложил начальник штаба армии. Не верил, потому что не хотел верить.
Он, конечно, чувствовал, что наступление его войск выдыхается. Но пытался объяснить себе топтание армии на месте морозами, снегами, нехваткой антифриза для моторов, несвоевременным подвозом горючего в далеко оторвавшиеся от тылов передовые части.
Но морозы в последние дни ослабли, ртутный столбик термометра не опускался ниже 4—5 градусов, и хотя горючее поступало по-прежнему с перебоями, а солдаты мерзли из-за нехватки зимнего обмундирования, это само по себе не могло так катастрофически отразиться на боеспособности его частей.
До сих пор Гудериан вонзал танки в гущу неприятельских войск, не опасаясь за свои фланги, – он не сомневался в том, что противник не сможет отрезать танки и немецкая пехота, войдя в прорыв, расширит его до безопасных размеров.
Но теперь ситуация изменилась. Гудериан еще не отдавал себе отчета, в чем причины этого. В том ли, что число советских танков почему-то не уменьшалось, а увеличивалось, в то время как количество немецких машин сокращалось; в том ли, что русские не только научились не бояться танковых клиньев, но и сами стали применять подобную же тактику?..
Он все еще ничего не понял и ничему не научился, этот прославленный немецкий генерал.
Когда октябрьское наступление на Москву фактически провалилось, он говорил всем и каждому, что приостановка его – лишь тактический маневр, и сам верил в это.
Приказ Гитлера возобновить наступление 16 ноября, казалось бы, подтвердил правильность предсказаний Гудериана.
Но теперь танкам Гудериана удавалось продвинуться лишь на несколько километров за сутки, а к концу ноября продвижение прекратилось вообще.
Где-то в глубине души Гудериана поднимался едва ощутимый холодок, и едва слышный голос шептал, что все идет не так, совсем не так, как должно быть. И вот…
…Вошедший адъютант доложил, что командир корпуса у телефона. Гудериан быстро прошел в соседнюю комнату, вырвал трубку из рук связиста и, не здороваясь, спросил:
– В чем дело? Докладывайте.
Голос на другом конце провода отвечал торопливо и испуганно, и Гудериан не мог понять – то ли командир просто боится за свою шкуру, то ли волнение его вызвано чрезвычайностью событий.
Как бы то ни было, после двух минут разговора Гудериану стало ясно, что произошло. Два русских танковых соединения совместно с кавалерийским нанесли внезапный удар южнее Каширы, и теперь находившиеся там части отступают без приказа.
Первым желанием Гудериана было пригрозить командиру корпуса военно-полевым судом и потребовать любой ценой восстановить положение. Но что-то удержало его. Может быть, все тот же жуткий и необъяснимый холодок, который охватывал Гудериана все сильнее и сильнее.
Наконец он сказал:
– Вы получите указания через пять минут. Ждите у телефона. – Сунул трубку связисту и быстро вернулся в кабинет, к картам. Ясно было одно: у Каширы русские скопили свои основные силы. До сих пор никто не сомневался в том, что советские войска будут сопротивляться особенно упорно на западе, где 4-я танковая группа Хепнера ближе всего подошла к столице.
Сталин, видимо, обманул всех. Обманул фон Бока. Обманул командующего 4-й… Обманул даже его, Гудериана, неожиданно обрушив свой главный удар именно на его дивизии.
Гудериан вызвал начальника штаба и приказал передать ожидавшему у телефона командиру корпуса: любыми мерами остановить отступление и занять оборону.
Почему он не отдал приказ лично?..
Потому что в эти минуты, глядя на карту, думал уже о другом. О том, что контрудар русских южнее Каширы является лишь предвестником новых ударов, которые в любую минуту могут обрушиться на другие его танковые соединения, совершенно не защищенные с флангов.
Мысль о том, что, сконцентрировав войска на юге, русские тем самым ослабили свои позиции на севере и западе от столицы и достаточно рывка 4-й армии, чтобы ворваться в город, не утешала Гудериана. Победа, купленная ценой разгрома его – его! – армии, не улыбалась Гудериану, он не хотел платить за победу своим престижем, славой, репутацией непобедимого воина.
После долгого, мучительного раздумья он вызвал к телефону командира своего 53-го корпуса, находившегося на правом фланге, и приказал ему прекратить попытки дальнейшего продвижения к Москве и занять оборону. Аналогичный приказ он отдал командиру 47-го корпуса, чья 10-я моторизованная дивизия находилась в самом острие стрелы, устремленной на север, к советской столице.
Последующие три дня Гудериан метался по своим войскам. Он убедился в том, что ни одна из частей 2-й танковой армии продолжать наступление не может. Огромная убыль в личном составе и технике, с каждым часом усиливающийся нажим противника делали дальнейшее продвижение невозможным.
Мрачный, подавленный вернулся Гудериан в Ясную Поляну. Не глядя на встретившего его начальника штаба, велел ему немедленно подготовить приказ по армии о переходе к обороне.
Сознавал ли он, что этот приказ знаменует собой начало конца всей операции «Тайфун»?..
Вряд ли.
Но Гудериан понимал, что его армия – в катастрофическом положении.
Ночью он написал отчаянное письмо в Берлин, семье. «Русские наступают, и есть все основания ожидать новых несчастий, – писал он. – Наши потери, особенно от мороза и болезней, велики», хотя «можно надеяться, что часть их будет восполнена, когда солдаты вернутся из госпиталей…». Гудериан писал, что «потери в технике из-за морозов огромны» и что он «никогда не смог бы поверить, что такое блестящее военное положение может так измениться за какие-то два месяца».
Запечатав письмо, в котором он излил душу, Гудериан подумал о том, что оправдаться в глазах собственной семьи куда легче, чем быть оправданным фюрером…
Но писать о поражении Гитлеру Гудериан не решался.
После долгого раздумья он сел за письмо своему другу, адъютанту Гитлера Шмундту, в надежде, что Шмундт, поняв ситуацию, подготовит фюрера…
Писал он ему не меньше часа. В результате получился странный документ – смесь сухой, лаконичной военной реляции с истерическими жалобами, переходящими в вопль. Гудериан был уже не в силах совладать со своими нервами. Он писал, что был «вынужден отступить и прекратить попытки дальнейшего наступления», потому что «мороз здесь достигал сорока градусов, и люди, животные, моторы были скованы льдом», что не хватает антифриза, что масло в моторах замерзает, что люди голодают, а мясо и масло приходится рубить топором, что зимней одежды нет и боеспособность армии упала больше чем наполовину…
В последующие дни части 2-й танковой армии не смогли закрепиться на своих позициях и продолжали отступать.
14 декабря Гудериан направился в Рославль, в штаб группы армий «Центр». Там уже находились прибывший из «Вольфшанце» командующий сухопутными войсками вермахта Браухич, командующий 4-й армией Клюге, генералы Хепнер в Рейнхардт.
Гудериан требовал дать ему подкрепления. Он говорил, что между 24-м и 53-м танковыми корпусами образовалась брешь шириной не менее тридцати пяти километров…
Командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал фон Бок слушал Гудериана внимательно, но как-то безучастно. То ли потому, что здесь присутствовал его начальник Браухич, то ли потому, что события последних дней полностью спутали все планы командующего, но он смотрел на взволнованного Гудериана каким-то отсутствующим взглядом и только один раз прервал его вопросом:
– А где, в сущности, находится сейчас ваш штаб?
– В Ясной Поляне, – растерянно, точно его остановили на бегу, ответил Гудериан.
– А я думал, в Орле, – каким-то блеклым голосом проговорил фон Бок.
Это замечание окончательно вывело Гудериана из равновесия.
